Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и постарели лет на пять каждая. Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно заглядывалась на разрумянившиеся на морозе личики, на ярко поблескивающие юные глазки. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, путешествовала Скифка, поглядывая зорко по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к шествию.
На перекрестке столкнулись с толпой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.
— Помилуй Бог, да ведь это Никушка!
— Вовка!
И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.
— Приходи в воскресенье на прием, — оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.
— Всенепременнейше. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.
— Знаю, знаю, Золотой Рыбке, — хохотала Ника.
— Ну, понятно, ей. Помилуй Бог, угадала. Она славная этакая.
— Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? — словно из-под земли выросла перед ней Скифка.
— Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, — оправдывалась девушка, в то время как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.
— Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? — накинулась Августа Христиановна на черненького Алеко, имевшего несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета, с насмешливо задорными глазами и подвижным лицом.
— Я-то чем виновата, скажите пожалуйста. У него надо спросить, — сердито ответила Шура.
— Зачем вы смотрите так… Так нагло на воспитанниц? — накинулась, не медля ни минуты, на юношу Скифка.
— А разве нельзя? — насмешливо прищурившись, осведомился он.
— Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.
— А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж, наверное, никто бы не смотрел… — ответил кадет.
— Пффырк! — не выдержали и разразились смехом воспитанницы.
— Ха-ха-ха! — вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.
— Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, — волновалась Августа Христиановна.
— На доброе здоровье, — донесся уже издали насмешливый голос.
— Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.
— Вот тебе раз! Мыто чем же виноваты? — послышались протестующие голоса.
— Still![26] — сердито воскликнула немка.
— Ну, уж это не штиль, а целая буря.
— Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?
— Погода говорю, хорошая; солнце греет…
— Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой.
— Сегодня Прощенное воскресенье. Сегодня нельзя сердиться… — грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейленy Брунс.
— Капа, Капа! — шепчет ей ее соседка по прогулке, Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. — Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про «Тайну» батюшке непременно сказать надо…
— Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.
— Так что мы, должны сказать?
— Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.
— Гм…
— Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…
— Тише, тише, фрейлейн Брунс тут.
Скифка, действительно, уже подле. И как она подкралась незаметно к юным собеседницам? Идет рядом и смотрит подозрительными глазами на обеих девушек. Она давно уже прислушивается и приглядывается ко всему, что происходит в классе. Многое дает обильную пищу ее подозрительности. Она подозревает, догадывается, что вверенные ее попечениям воспитанницы скрывают от нее нечто «весьма важное» и «преступное». Часто ухо ее улавливает странное шушуканье, повторяемое слово «Тайна», «Таита»… Какие-то записочки то и дело циркулируют по классу и исчезают мгновенно при одном ее приближении. Одну из таких записочек у нее на глазах бесследно уничтожила Тольская, эта отвратительная «отпетая» девчонка, когда она, Августа Христиановна, потребовала ей показать. Кроме того, что-нибудь да значат все эти исчезновения из класса то одной, то другой воспитанницы. Ничего еще, если это — какая-нибудь простая детская шалость, шутка… Ну, а если что-либо более серьезное, если это — Боже упаси! — какой-нибудь заговор? А кто же поручится, что это не так? От этих девушек всего можно ожидать… Нет, нет, надо удвоить старания, раскрыть все эти шашни и довести обо всем до сведения начальства. Так оставить нельзя.
И, решив таким образом дело, Скифка воз вращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы, как нарочно, находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.
— Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, — шепчет Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.
И вот девушка придумывает способ «выкурить» из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике начинает, обращаясь к той:
— Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?
— О давно, очень давно, — ничего не подозревая, отвечает наставница.
— Но ведь вы были совсем молодая, когда поступили сюда?
— О, да, молодая, конечно.
— И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн… — не то вопросительно, не то утвердительно продолжает плутовка.
— То есть?..
Лицо немки вспыхивает и делается багровым. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот мог понять, что лучшего «плана действий» Ника Баян вы брать не могла. Никогда не существовавшая красота — один из «пунктиков» фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее был ослепительный цвет лица, какие волосы и зубы, когда она была молодой. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками, цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая свое отраженное в стекле багровое лицо с пуговицеобразным малиновым носом.
И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и «испарилась, как дым», как говорится на своеобразном языке институток.
— Ура! — закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. — Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!
Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы на этот призывной звук слетаются со всех углов класса, как птицы, и окружают Нику.
Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит вылить то, чем болела ее душа за все последние дни.
— Дети мои, дальше так продолжаться не может… — взволнованно говорит она. — Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит нам всем, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо предотвратить ее. Я думала так много над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но, во всяком случае, не безвыходное. И вот что я придумала наконец. Написать обо всем и сердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун — человек удивительный. Это — рыцарь без страха и упрека. Это — положительно ангел во фраке…
— Баян, как ты можешь кощунствовать таким образом! — возмущается Капа Малиновская прерывая речь девушки.
— Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, сама понимаешь! — волнуясь, говорит Ника и подхватывает с новым подъемом и жаром:
— Мы должны ему написать письмо, чистосердечное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… Содержать нашу «дочку». Каждая по выходе из института, будет, по сколько может, посылать Таиточке. Потом ее поместим в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на книжке в сберегательной кассе, наберем еще…
