Мама накрыла мою ладонь своей, чтобы я прекратила бессмысленное занятие.

Она сказала:

– Я принимаю твой взгляд на все, что происходит, Ронни. Жизнь часто бывает несправедлива. Я не имею в виду ситуацию («Ой, как несправедливо!»), когда ты потерял работу, хотя все делал правильно. Ты бунтуешь, и это нормально. Будь я в твоем возрасте, я испытывала бы похожие чувства. Вероятно, мне было бы лучше настоять на своем, чтобы ты проявила послушание, но я не стану заставлять тебя силой.

Мама схватила Рейфа, вбежавшего в комнату с улыбкой эльфа. Его темные волосы торчали в разные стороны, и в другой ситуации я бы посмеялась. Он напоминал маленькую птичку. Мама все еще относилась к нему как к младенцу, и ее трудно было винить за это. Она все еще убаюкивала его каждый вечер.

– Ай, дракон! – воскликнул Рейф.

– Ай, динозаврик! – ответила ему я.

– Ронни Дракон, не плачь, – сказал он.

– Я не плачу, Рейфозаврик.

Но я плакала. Не от печали или грусти. Я плакала от ярости. Я была измучена. У меня не было сил ни думать, ни верить.

– Почему меня назвали Вероникой? – спросила я, чтобы сменить тему.

– В первом классе у нас была девочка, ее звали Ронни. Это имя казалось мне самым красивым на свете, – сказала мама.

– Но Вероника?

– На иврите это означает «истинное лицо». Уже маленькой ты была личностью, и тебе это имя как нельзя лучше подходило. У нас был словарь детских имен. Епископ определил тебе цветок подсолнуха, потому что у него как будто есть лицо, обращенное к солнцу.

– Я подумываю о том, чтобы официально сменить свое имя на Ронни.

– Хорошо.

Я думала, что она начнет со мной спорить, но она даже глазом не моргнула.

– Это твое имя, твое решение. Нам лучше поговорить о том, что происходит здесь и сейчас.

– Почему ты не назвала меня Титания или каким-нибудь другим именем из Шекспира?

– Думаю, что прозвище, которое бы тебе дали, никому не понравилось бы.

– Почему, меня ведь могли называть Таня.

– Ты же знаешь, какими жестокими бывают иногда дети, Ронни.

– Ты тоже, – пробормотала я. – Иначе ты оставила бы меня в покое. Прошу тебя, мама, оставь меня. У меня голова болит.

– Хорошо, Титания, – сказала она, чтобы выиграть время. – Я думала об этом имени, но только однажды, да и то, если бы ребенок родился в середине лета. Ты же родилась зимой. Мы обсуждали и другие имена.

– Ты когда-нибудь рассказывала мне о других именах, которые приходили нам в голову?

– Хорошо-хорошо. Виола. Миранда.

– Наверное, именно поэтому я о них помнила, – сказала я, начиная потихоньку приходить в себя и расслабляться.

– Но Титания звучало как тяжелый металл в периодической таблице Менделеева, а не как имя красивой девочки. Ребекку мы назвали в честь героини «Айвенго», хотя сэр Вальтер Скотт был немного фанатиком. А Рут... Я всегда хотела девочку по имени Рут. Но теперь вернемся к тому, с чего я начала. Ронни, молись, и, возможно, ты поймешь. У нас еще есть время. Мы уедем не раньше обеда. Если хочешь, мы можем молиться с тобой. Это было бы лучше всего.

– Ты все равно будешь молиться обо мне. Мама, я уже произносила свои молитвы. Помнишь, после того как Рути и Беки погибли, ты сказала, что твои молитвы, словно мячики, отскакивают от невидимой стены? Именно так сейчас чувствую себя я. Бывают времена, когда я чувствую, что на меня снизошел Святой Дух. Так случается, когда я прошу о помощи, но на этот раз ничего не выходит. Я не могу смириться с тем, что вы решились на такое.

– Возможно, ты просишь показать тебе выход, а не освободить от боли? Можно ведь пойти разными путями, и важно выбрать верный.

– Вероятно, ты права, но если бы я ощущала, что мне надо пойти с вами, то я бы это знала.

– Иногда правильное решение оказывается самым тяжелым. Кому от этого хуже?

– Мама, мне будет там плохо. Я рада, что ты отказалась от приказного тона, потому что я не пошла бы туда, даже если бы меня потащили силой.

Я начала кричать.

Из спальни послышался голос отца:

– Ронни! Имей уважение!

– Я не забыла об уважении, папа. Я даже проявила уважение к вашему решению. Я даже могу понять, почему... Нет, это неправда. Я хотела бы понять, но не могу. Я не пытаюсь остановить пас. Вернее, хотела бы остановить, но не стану этого делать.

– Когда мы впервые задумались над этим, мы исходили из того, что даже хороший человек может совершить зло. Непреднамеренное зло, – проговорил папа.

– Ты считаешь, что Скотта Эрли можно назвать хорошим человеком?

– Я думаю, что он не лишен нравственности. Теперь, когда я узнал, как он жил до совершения преступления...

– Нет! – В моем крике было столько возмущения, столько протеста, что у Рейфа округлились глаза, а рот открылся от удивления. В этот момент он был похож на Рути, как никогда. – Если он не лишен нравственности, то же самое можно сказать о Гитлере или Пол Поте.

– Нет, ты не права. Те были безумцами. Они хотели стереть с лица земли целые нации, уничтожить миллионы людей, – пытался урезонить меня отец.

– Ты хочешь сказать, что жизнь одного человека не так важна, как жизнь миллионов? Он безумец, настоящий безумец.

– Нет, – упорствовал папа. – Он вел себя, как безумец. Он был болен. Он не действовал по зову извращенной натуры. Его сознание не подчинялось ему. Он действовал по приказу зловещего голоса и осознавал, что этот голос не может принадлежать Богу. Он был страшно напуган, именно потому, что был истинно верующим. Болезнь чуть не погубила его душу, но теперь он знает, что...

– Я все это слышала миллион раз, и меня сейчас затошнит. Вы просто снимаете с него ответственность за совершенное злодеяние. Можете считать, как вам угодно, но я считаю, что надо быть не в себе, чтобы оправдывать такое чудовище. Он был болен, но теперь ему лучше. Тогда его снова надо судить, раз сейчас он понимает, что натворил. Его нужно судить как вменяемого человека и осудить на казнь. Так поступили бы со мной, если бы я совершила преступление.

– Ронни, не смей так говорить! – выкрикнула мама.

– Разве его казнь вернула бы к жизни твоих сестер? Мой отец тоже перешел на крик, больше похожий на рев.

– Ты прекрасно знаешь, что это ничего не изменило бы, Ронни. Скотту Эрли не «лучше». Он всегда будет жить с этой болезнью. Ему придется принимать лекарства до конца своей жизни, или...

– Или он пойдет и убьет еще кого-нибудь? Вы думаете, что у него нет такого желания? Как только он выберется оттуда... Кто будет контролировать «нового милого» Скотта?

– Келли. Его врачи, – сказала мама.

– Келли! Ты говоришь о ней так, словно вы подруги.

– Можно сказать, что да. Она способна понять то, что произошло, глубже, чем мои братья и сестры, или тетя Джил, или тетя Джерри. Ее сочувствие значит для меня больше, чем сочувствие друзей. Ее душа открыта. Она хорошая женщина, Ронни. Она не снимает ответственности ни с себя, ни с него, и она знает, что...

– Ты можешь сказать это на основании нескольких писем?

– И на основании знакомства. Келли очень серьезная молодая женщина.

– Как вы познакомились?

– Она приезжала к нам. Когда ты была в Массачусетсе.

– Так давно? И вы пустили ее в дом? В наш дом?! Так вот почему вы так охотно отпустили меня к Серене. Вот почему ты не возражала, чтобы твоя бесплатная домработница уехала на целых две недели.

– Немедленно извинись, Ронни, – крикнул снизу папа.

– Я прошу прощения. Но еще более я прошу прощения у высших сил за то, что такого человека пустили в мой дом.

– Не она это сделала, – сказал папа, заходя в мою комнату.

– Я не могу поверить в то, что это происходит со мной! Я в доме, где принимали жену Скотта Эрли? Может, вы показали ей землю, орошенную кровью моих сестер? Может, вы вместе отправились на их могилы?

Я была близка к истерике, как в ту ночь, когда меня сняли для телевизионных новостей.

– Как вы могли? И не рассказать мне! Как вы могли принимать человека, который способен любить Скотта Эрли? Который прикасался к Скотту Эрли?