Талант, характер, методы подготовки, искусство анализа, крепкое здоровье да мало ли что еще, сплавленные воедино, позволили Ботвиннику в 1941–1948 годах победить подряд в восьми турнирах, где, сыграв 137 партий, он набрал 104,5 очка (более 76 процентов). По-человечески можно было понять Левенфиша – действительно, во многих партиях Ботвиннику уже в дебюте удавалось завладевать инициативой, которую он развивал до логического конца.

Наступил, однако, правда, значительно позже, период, когда подход Ботвинника к шахматам, к их позиционным законам подвергся жестокому испытанию. Я имею в виду годы феерического взлета Михаила Таля. В первом матче (1960) Таль приглашал Ботвинника на открытую игру, причем возникавшие позиции по нормальной шкале оценок чаще всего были лучшими для чемпиона мира. Но субъективно эти позиции были выгоднее для Таля, так как с его фантазией, орлиным комбинационным зрением, быстротой и точностью расчета вариантов и умением извлекать из фигур максимальный атакующий потенциал он в этих позициях чувствовал себя в родной стихии и переигрывал Ботвинника.

Проанализировав партии матча, Ботвинник понял, что, идя на объективно лучшие позиции, которые субъективно были выгодны Талю, он совершил психологическую ошибку, тем более что Ботвинник был вдвое старше Таля (50 лет и 25!) и в счете вариантов заведомо ему уступал. Логика позиций сплошь и рядом вступала в противоречие с логикой борьбы. Надо было сделать выбор – иного выхода не было. Исследователь в Ботвиннике вступил в дискуссию с практиком. Практик победил: Ботвинник отдал предпочтение логике борьбы.

Матч-реванш представлял своего рода зеркальный вариант. Ботвинник теперь шел только на позиции закрытого типа, которые объективно в ряде случаев были не в пользу экс-чемпиона. Вместо того чтобы попытаться эти позиции даже ценой некоторых потерь раскупоривать, Таль принял вызов. Ботвинник рассчитал точно: став чемпионом мира, самолюбивый Таль хотел доказать, что и в позиционной борьбе он может победить своего могучего соперника.

В этом матче Ботвинник с особенной убедительностью доказал превосходство своего метода подготовки, превосходство своего универсального стиля над необычайно агрессивным, взрывным, резко атакующим, но все же ограниченным определенными рамками стилем Таля.

В отличие от некоторых других щедро одаренных шахматистов Ботвинник никогда не эксплуатировал свой талант. Если ему случалось выступать без подготовки, как это было в матче с Бронштейном, тут виновата была наука. Правда, хотя он и декларировал право шахматиста на передышку, сам практически в каждом турнире действовал как великий стайер Владимир Куц, который бежал что есть силы, не пытаясь отсидеться за чьей-нибудь спиной, чтобы потом рывком на финише завладеть победой. Такая бескомпромиссность приводила к тому, что где-то в начале второй половины дистанции у Ботвинника часто бывали спады в игре.

Великий мастер всесторонней подготовки, он заранее предвидел возможность таких спадов, более того – специально готовился их избегать, но не мог ничего поделать. (Именно поэтому Ботвинник считает, что он был лучшим исследователем, нежели практиком шахмат). Что-то не вяжется это с Ботвинником, не ложится в образ. Как это – Ботвинник не может справиться с очевидным дефектом в своей турнирной стратегии? Это он-то, о котором тот же Бронштейн с нескрываемым восхищением писал: «Кто, кроме Ботвинника, мог бы додуматься до того, чтобы играть тренировочные партии со включенным радиоприемником, создавая таким путем реальную шумовую обстановку зрительного зала, или просить своего партнера по тренировке В. Рагозина беспрерывно, в течение пяти часов, обкуривать его табачным дымом, готовясь к игре и против заядлых курильщиков»?

Представьте, да! Потому что… Ботвинник азартен! (Я пишу это и сам едва верю своим словам). Гаянэ Давидовна, друг его жизни, не раз напоминала ему: «Мишенька, не забывай – партия кончается только тогда, когда остановлены часы».

Эта азартность, упоение битвой, прятавшееся за внешней сдержанностью, часто способствовало его творческим взлетам, но иногда и мешало. Добившись перевеса, Ботвинник порой чрезмерно спешил довести дело до конца. В московском турнире 1936 года он добился совершенно выигранного положения в партии с Капабланкой, но сыграл азартно и потерпел обиднейшее поражение. В восьмой партии матча с Петросяном Ботвинник поймал соперника на хитрейшую заготовку и тоже не смог удержать себя, захотел поскорее реализовать перевес и в конечном итоге еле-еле спасся.

Так бывало с ним не единожды. Чтобы раз и навсегда сломать сложившийся стереотип представления о Ботвиннике как о сухом аскете, который не вправе произнести столь любимое Марксом: «Ничто человеческое мне не чуждо», – добавлю, что сердитый педант Ботвинник очень любит и ценит юмор, всегда готов к месту рассказать анекдот и вообще смешлив! Если этого мало, то тех, кто не читал книгу его воспоминаний «К достижению цели», я огорошу сообщением, что Ботвинник, оказывается, великолепно танцевал. После того как в 1933 году Ботвинник добился международного признания, закончив вничью матч с Сало Флором, он на традиционном банкете танцевал фокстрот с Галиной Улановой.

«Никогда не думала, что шахматисты танцуют», – говорит Галя.

Я ей ничего сказать не мог, фокстрот она танцевала слабо, – снисходительно замечает Ботвинник. И продолжает: – Фокстрот и чарльстон я танцевал на уровне профессионала. На протяжении многих лет каждую субботу я ходил на танцульки… Чарльстон сначала у меня не получался – не так просто вертеть обеими ногами одновременно. Но я схитрил – месяца два методично тренировался перед зеркалом и создал свой стиль, когда ноги работают поочередно (заметить это было практически невозможно)».

Ну, каково? И – обратили внимание? – и в чарльстоне Ботвинник пошел своим путем – создал свой стиль.

В той же книге, рассказывая об Эйве и объясняя, почему на первых порах ему трудно было с голландцем играть, Ботвинник называет себя не только логиком, но и фантазером!

Я здесь не раз упоминал о его мемуарах «К достижению цели». Эта книга нашумела, о ней очень много говорили и говорят, но рецензий на нее было маловато. И это, конечно, не случайно. Потому что из каждой строчки этой книги выпирает угловатый, резкий, не терпящий компромиссов характер Ботвинника. Не случайно в первоначальном варианте название книги звучало вызовом: «Пишу только правду». Ботвинник никак не хотел расставаться с этим названием. Потом пошел на компромисс (редкий случай): «Пишу правду». Заглавие, в конце концов, стало другим, но содержание полностью соответствует первому варианту.

Вполне допускаю, что в описании некоторых эпизодов Ботвинник объективно не вполне прав, но субъективно он щепетильно честен и даже, я бы сказал, жестоко правдив, и не только по отношению к другим, но и к самому себе. Вот почему воспоминания Ботвинника – это удивительный человеческий документ, по которому потомки будут наряду с прочим изучать нашу эпоху.

Да, эта книга кое-кого обидела. Да, Ботвинник пристрастен – с возрастом он не стал благодушнее. Да, в книге есть несущественные эпизоды, касающиеся лично автора и не представляющие, казалось бы, общественного интереса. Если бы Ботвинник позволил, редакторский карандаш легко и привычно убрал бы «лишнее», придал бы остальному некое благообразие и вытравил бы из нее приметы эпохи, неповторимый, временами вызывающий желание поспорить, но подлинный, не подслащенный ботвинниковский дух.

Ботвинник не позволил.

Вырванные из контекста, некоторые эпизоды действительно выглядят странными, а может быть, и ненужными. Но как в шахматах наиболее сильное впечатление производят не отдельные, даже очень эффектные ходы Ботвинника, а глубина и цельность всей партии, так и эта книга обладает внутренней логикой, которая сращивает в единое целое совершенно, казалось бы, разнородную плоть, производит неизгладимое впечатление как цельный слепок характера.

«Ну зачем, скажите на милость, он описал эту историю «с пузом»?» – гневался один гроссмейстер.