Вот уж сколько толковали по поводу того, что чемпиону несравненно труднее, чем претенденту, а, как мне кажется, простая эта истина все же не оценена еще до конца. Речь идет о чемпионах послевоенного времени, когда установленный ФИДЕ, то есть в определенном смысле искусственный и одновременно в дарвиновском смысле естественный, отбор раз в три года выносит на поверхность самого в тот момент сильного гроссмейстера. Он, как правило, не только молод и честолюбив, не только испытывает подъем творческих и чисто спортивных качеств, но и рвется в бой, воодушевленный победами над остальными претендентами. (Чемпионы предшествующей эпохи находились в привилегированном положении. При всем глубочайшем уважении к великим прошлого вспомним, что Ласкер сыграл немало матчей отнюдь не с самыми сильными соперниками, Капабланка не рвался схватиться с Алехиным, а тот, в свою очередь, не жаждал дать побежденному возможность реванша).
Чемпион мира же к началу матча вовсе не обязательно испытывает духовный подъем. Скорее всего, ему вообще не хочется играть. Потому что, если претендент только в борьбе может обрести право свое, то чемпион только в борьбе может свое право потерять. У Ботвинника это осложнялось тем, что он всерьез занимался наукой, которая не желала считаться с интересами шахмат и раздраженно требовала к себе внимания.
Став чемпионами, и Василий Смыслов, и Михаил Таль, в пору своего взлета шахматисты фантастической силы, не выдержали этого психологического искуса. Не знаю точно, но внутренне уверен: обоим смертельно не хотелось играть реванши с Ботвинником. Зачем, ведь дело – и какое тяжелое – сделано? Дайте же передохнуть, понаслаждаться лаврами. Не зря же Смыслов после победного матча 1957 года с облегчением написал: «Трудная борьба… за высший шахматный титул окончена».
Окончена? Тут им нужен был ботвинниковский характер, его умение не тешить себя иллюзиями, смотреть правде в глаза. Оба они понимали, должны были понимать, что если такой самолюбивый, трезвый в оценках человек, с неистовым бойцовским характером одержим жаждой реванша, то значит бой будет особенно жестоким. Понимали, но превозмочь себя не смогли. А между тем, когда Смыслов и Таль доигрывали свои победные матчи, Ботвинник, идя на последние партии, уже обдумывал, по свидетельству Гольдберга, свою тактику в реваншах.
И Смыслову, и Талю довелось в матч-реваншах с особенной силой испытать на себе то, что составляло, быть может, важнейшее качество Ботвинника-бойца: единственное в своем роде умение создавать не прекращающееся ни на один момент тяжкое давление на полях шахматной доски (каждая партия – генеральное сражение!), давление своего характера, своей личности.
Петросян, рассказывая в интервью, как трудно было играть с Робертом Фишером, счел нужным добавить:
– Но все же с Ботвинником играть было тяжелее! Появлялось чувство неотвратимости. Очень неприятное чувство. Как-то в разговоре с Кересом я сказал ему об этом и даже сравнил Ботвинника с бульдозером, который сметает все на своем пути. Керес улыбнулся и сказал: «А представляешь, каково нам было с ним играть, когда он был молод?»
В уже упоминавшейся статье (напомню – 1957 года) Бронштейн писал: «Нелегко перечислить все особенности стиля Ботвинника, но еще одно из его ценнейших достоинств я не могу обойти молчанием. Я имею в виду способность Ботвинника каждую партию играть в полную силу. Прошу читателя поверить мне на слово, что это вовсе не так просто, как кажется. Из живущих ныне я не знаю никого, кто бы обладал этим качеством в такой мере, как Ботвинник, а прежде оно было разве только у Алехина. Умение каждую партию играть с полным напряжением, более того, вкладывать в каждый ход и расчет каждого из возможных по пути вариантов всю свою волю, мастерство и стремление победить – эта черта творчества резко выделяет Ботвинника среди других гроссмейстеров».
Есть, наверное, некая закономерность в том, что и Бронштейн, и Смыслов, и Таль, то есть те, кто испытал это давление и не смог его преодолеть, уже никогда потом не поднимались до былой высоты, хотя Смыслов в шестьдесят два года и совершил подвиг, став финалистом соревнования претендентов 1983/84 годов.
Пора сказать о причинах того, как Ботвиннику, при том, что он сыграл в матч-турнире и в семи матчах на первенство мира, шесть раз становился чемпионом СССР и один раз – абсолютным чемпионом, участвовал в олимпиадах, во многих очень сильных турнирах и т. д., удалось на протяжении более четверти века сохранять свое могущество (Алехин, как мы знаем, уже в 1936 году считал Ботвинника «наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона мира», а расстался Ботвинник с этим званием лишь в 1963 году).
Принято думать, что успехи и спортивное долголетие Ботвинника во многом объясняются его знаменитой системой подготовки, как чисто шахматной, так психологической и физической. Статью об этой системе подготовки Михаил Ботвинник опубликовал еще в 1939 году. Он всегда считал своей большой заслугой, что его метод дебютной подготовки позволял иметь в середине игры уже готовый план.
Вот почему у Ботвинника было много партий, отличавшихся не только бездонной глубиной стратегических замыслов, но и удивительной логичностью, последовательностью и цельностью, и именно этим производивших, помимо всего, и чисто эстетическое впечатление. Как из песни, из лучших партий Ботвинника нельзя выкинуть ни одного слова.
Казалось бы, именно знатоки должны были в первую очередь оценить эти достоинства его игры. Но с Ботвинником, как мы уже знаем в этом смысле происходили всякие казусы. Когда вышли «Избранные партии» Ботвинника, один из рецензентов высказал упрек в том, что «в сборнике не наберется и десятка партий, которые насыщены равноправной борьбой с обоюдными шансами, где дело сводится не к «дожиманию» противника, а где весы склоняются то в одну, то в другую сторону, и исход сражения определяется глубиной творческого замысла».
Эти слова принадлежали крупному шахматисту, который, кстати, в 1937 году устоял в матче с Ботвинником, и крупному теоретику – Григорию Яковлевичу Левенфишу. В них явственно ощущается отголосок тех упреков, какие в свое время получал от старших коллег молодой мастер.
Ботвинник рассердился. Рассердился, так сказать, принципиально. И написал ответ, где с понятным недоумением спрашивал: «Может быть, Левенфиш серьезно утверждает, что если мастер стремится создать цельную партию, законченное художественное произведение, то при этом глубокие творческие замыслы уже невозможны?»
Ботвинник не мог не рассердиться. Потому что все его творческие концепции противоречили теории «качания весов».
В своих воспоминаниях Ботвинник пишет: «Мне удалось разработать метод, при котором «дебютная новинка» оказалась запрятанной далеко в миттельшпиле; она имела позиционное обоснование нового типа, она не имела «опровержения» – в привычном смысле этого слова. Лишь проделав большую работу, лишь преодолев шаблонные позиционные представления, лишь проверив контридеи в практической борьбе, можно было найти истину и вместе с ней подлинное опровержение».
Главная цель подготовки шахматиста к соревнованиям, как считает Ботвинник, состоит, в конечном итоге, в том, чтобы экономить свои ресурсы – то есть сохранять свежую голову, память, быстроту мышления для решающих моментов борьбы в отдельных партиях и в соревновании в целом. Для этого надо, во-первых, изучать непосредственно шахматы с их позиционными законами и тонкостями, то есть быть исследователем шахмат. Во-вторых, необходимо овладевать практической стороной шахматного противоборства – обладать выносливостью, уметь распоряжаться временем, знать сильные и слабые стороны противников, а также соблюдать режим и т. п.
Так вот, Ботвинник был, наверное, самым крупным после Стейница исследователем в истории шахмат и одним из самых универсальных чемпионов мира. В сочетании с системой подготовки и строгим жизненным режимом (уже в Ноттингеме 25-летний Ботвинник удивлял англичан своей пунктуальностью, спокойствием, сдержанностью) это и позволило ему на несколько десятилетий сберечь свои ресурсы. (Впрочем, экономия сил заложена в его генотипе. В 1924 году в Ленинград приехал Эмануил Ласкер. 13-летний Ботвинник пошел поглядеть на легендарного экс-чемпиона. «Игра развивалась очень медленно, и я покинул зал что-то после первых 15 ходов, так как школьнику уже пора было спать…» Хотел бы я увидеть какого-нибудь другого школьника, который в аналогичной ситуации добровольно отправился бы домой, не дождавшись конца).
