И какое счастье для вас, что вы — крестьяне Советской земли!
Если бы Бородуля отдал свое изобретение в руки какого-нибудь другого правительства, его изобретение стало бы новым орудием для эксплуатации трудящихся. Им завладела бы небольшая кучка биржевых аферистов и стала бы для своих коммерческих выгод устраивать такую погоду, какая нужна в этот день той или иной капиталистической шайке.
Крупные аграрии отняли бы у малоземельных крестьян всю необходимую для урожая погоду — и тем скорее привели бы страну к разорению.
Только у нас рабоче-крестьянская власть могла грозно сказать этим темным дельцам:
— Руки прочь от погоды!
И провести в жизнь великие лозунги.
— Погода — земледельцу!
— Разверстка погоды должна быть предоставлена пахарю!
Недовольные
Да, пахарю, и больше никому!
Ибо лишь тогда процветает государство, когда в нем распоряжаться погодой будут крестьяне — и только они.
Вначале это было усвоено далеко не всеми советскими гражданами.
К Бородуле то и дело являлись какие-то хитроумные люди и сладким шепотом искушали его отклониться от этого строгого принципа.
Не дальше как вчера к нему в его рабочий кабинет вошел какой-то чернобородый мужчина и сказал односложно:
— Трум!
— Не понимаю.
Мужчина взглянул на него с сожалением.
— Самое русское слово. Его, извините, всякий молокосос понимает.
— А что оно значит?
— Трест Уличных Мороженщиков! Трум!
— Вот оно что! — радостно протянул Бородуля. — Я очень люблю мороженое.
Увидя на лице Бородули улыбку, чернобородый зашептал скороговоркой:
— Нельзя ли нам градусов восемь накинуть? Чтобы публика, извините, взопрела…
— Взопрела? Почему? Для чего?
— Для мороженого. Публика, если взопреет, очень даже обожает мороженое. Нам бы градусов восемь, и мы на одном только сливочном заработали бы червей пятьдесят.
Бородуля понял. Мороженщики ради своих барышей желают отнять у крестьян то тепло, которое необходимо для посевов.
— Не могу! — сказал он. — Не могу!
— Если не можете восемь, ну дайте хоть семь… ну хоть шесть!
— Не могу! — отвечал Бородуля.
— Ну хоть пять!
— И опять не могу! — отвечал Бородуля.
И он молча указал представителю Трума на висящий в комнате плакат: «Погода — деревне!»
Представитель Трума нахлобучил картуз и ушел, сердито стуча сапогами.
А к Бородуле, скользя по паркету, влетели толпою стройные и румяные юноши и сказали, улыбаясь во весь рот:
— За что вы нас, товарищ, обижаете? Чем мы перед вами виноваты?
— Что такое?
— Мы — ленинградский союз конькобежцев. Завтра у нас состязание. А лед на катке, как кисель!
— Как кисель? Чего же вы хотите?
— Нам бы три градуса ниже нуля! Иначе все наше состязание — к чертям!
— Я сам люблю кататься на коньках, — улыбаясь, сказал Бородуля. — И на лыжах… Но…
И он указал на плакат.
Конькобежцы в одно мгновение исчезли.
А потом пришли меховщики. Они были очень напуганы.
— Что же это будет? Куда же мы денемся? Камень на шею — да в воду?
— О чем вы говорите? — спросил Бородуля.
— Известно о чем! Плакали наши каракули!
Оказалось, что в городе ходят упорные слухи, будто правительство намерено в ближайшее же время превратить Ленинград в Евпаторию, а ленинградскую погоду отодвинуть подальше на север.
— Тогда нашему делу — каюк, — мрачно говорили меховщики. — Потому что если Ленинград — Евпатория, тут не только шубу, а и штаны с себя снимешь.
— Успокойтесь! — сказал Бородуля. — Насколько мне известно, такой проект еще не возбуждался.
Меховщики вздохнули с облегчением.
На пути к ГУТИВу
Вскоре после оправдания Бородули в Москве открылся съезд агрономов.
О, как неистово захлопали заскорузлые руки, когда председательствующий, открывая съезд, сказал:
— Здесь среди нас находится наш гениальный самоучка Бородуля.
Бородуля встал и хотел сказать несколько слов, но, чуть толпа увидела его, аплодисменты снова загремели с такой оглушительной силой, что, казалось, в залу ворвался океан.
Тысячи благодарных и любящих глаз загорелись восторгом.
Бородуля открыл рот и хотел что-то сказать, но от волнения залепетал, как потерянный:
— Я… Вы… Мы… Мы вместе… Мы такую… Мы так…
И улыбнулся беспомощной детской улыбкой, словно собираясь заплакать.
Эта улыбка очаровала толпу. Все зааплодировали так, что, казалось, люстра сорвется.
— Милый!.. Милый!.. Милый!.. — шептала, сама того не замечая, Малявина. Она сидела за колонной на хорах, и глаза ее тихо светились.
Съезд агрономов энергично взялся за работу.
Работа предстояла колоссальная: нужно было взять на учет атмосферные осадки страны и разверстать их между всеми губерниями.
К работе были привлечены наиболее выдающиеся профессора сельскохозяйственных ВУЗов.
Под их руководством представители каждой губернии устанавливали, сколько для данной губернии требуется атмосферных осадков, чтобы обеспечить наивысший урожай, причем для каждой волости устанавливался наиболее рациональный порядок дождливых и ведренных дней.
Разработанные таким образом все таблицы и схемы были разосланы по земотделам для подробного рассмотрения их самими крестьянами.
Если крестьяне одобряли предложенную им разверстку погоды, эта разверстка утверждалась правительством и считалась обязательной для данной губернии.
Ею должен был руководиться местный ГУТИВ. Под страхом суровой кары заведующие ГУТИВАМи не имели права ни на йоту изменять по своему усмотрению предписанную законом погоду.
Строгие наказания угрожали и тем, кто заменял погоду в интересах городских обитателей.
Ведь для деревни та или иная погода есть вопрос жизни и смерти, а для города это прихоть, от которой легко отказаться.
Все сознательные граждане понимали, что рационализация погоды в деревне означает быстрое обогащение всей страны. Ибо когда у крестьянина урожай, у рабочего есть и работа, и хлеб.
Только при таком мудром отношении к делу можно было извлечь максимальную выгоду из научной организации погоды.
На съезде научную организацию погоды именовали для краткости НОП. Один орган четко формулировал общую мысль:
— Для города НОТ! Для деревни НОП!
Эта фраза сделалась крылатой. Все газеты подхватили ее.
Работа съезда захватила Бородулю. С утра до ночи заседал он во всевозможных комиссиях. Наконец 28 марта в Москве на Волхонке состоялось открытие первого центрального ГУТИВА.
Очень был польщен Бородуля, когда, подъехав на обтерханных дрожках к этому огромному белому зданию, он увидел на его фронтоне золоченую надпись, ярко сверкающую под лучами весеннего солнца:
ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
ТУЧ И ВЕТРОВ
имени ИВАНА БОРОДУЛИ
— Видишь, — сказал он извозчику. — Там написано Иван Бородуля. А Иван Бородуля — я!
— Надо бы, барин, прибавить, — отозвался извозчик. — Сами видели, какая дорога.
Центральный ГУТИВ
Бородулю встретили восторженно. Лучшие ораторы в целом ряде речей осветили великое значение его изобретения. Прекрасную речь от имени Академии наук сказал академик С. Ф. Ольденбург:
— После того как погода подчинится Госплану, крестьянин будет обеспечен урожаем на тысячу лет вперед. Неурожайные годы отойдут в область предания. ГУТИВы и трактора так преобразят его жизнь, что отныне он быстрыми шагами пойдет к просвещению в творческой культурной работе.
— Верно! Правильно! — кричал Бородуля.
Он был страшно взволнован и вел себя весьма несолидно. Перебегал с места на место, хлопал в ладоши, открыто радовался каждой похвале — так и расплывался в улыбке, когда произносили его имя.
А когда Общество Любителей Архангельской флоры поднесло ему почетную золотую медаль, где была выбита надпись
