Общество не имеет права сказать: «Человек может быть беден, если он так хочет». Шоу разоблачил опасность такой необоснованной терпимости, и, заканчивая свою речь, я ничего не могу добавить к его словам: «Что, собственно, означает это «пусть он будет беден»? Это означает — пусть он будет слаб. Пусть он будет невежествен. Пусть он станет носителем болезней. Пусть он будет вечным примером уродства и грязи. Пусть его дети болеют рахитом. Пусть его жилища превращают наши города в ядовитые скопления трущоб. Пусть недостойные становятся еще менее достойными, и пусть достойные собирают себе не сокровища небесные, а ужасы ада на земле.

Господа присяжные, если вам дорога страна, в которой вы живете, если вам дорого благосостояние и если вам дорога истина,, вы должны признать Эдвина Лолларда виновным в преступной бедности.

Эдвин Лоллард был признан виновным в преступной бедности и приговорен к двадцати пяти годам тюремного заключения в исправительной колонии «Голубой лес» под городом Квебеком. В течение двух лет он всеми силами старался добиться именно этого — и вот наконец добился.

Прорваться в тюрьму не так–то просто. Убийц казнят, воров и других преступников, стремящихся к обогащению; привлекают к ответственности чрезвычайно редко; тех немногих нарушителей закона, которые не подпадают под эти категории, обычно признают невменяемыми и подвергают лоботомии. Всех, кроме нищих. Нищих отправляют в колонию под Квебеком. Однако в обществе, где царит истинное благосостояние, стать нищим очень трудно, и еще труднее доказать, что ты им стал. Но Эдвин Лоллард сумел этого добиться.

И когда его увозил тюремный фургон, он с тихой радостью думал о том, что теперь будет вести жизнь, о которой так долго мечтал, — жизнь, свободную от благосостояния, свободную от мертвящей душу обязанности потреблять во что бы то ни стало. Он будет волен читать, наслаждаться безмятежным отдыхом, быть нищим. Блаженны нищие, думал он (несколько перевирая евангельский текст), ибо они пребудут в уюте.

Он вдруг с нежностью вспомнил Джилиен. Грустно, что они больше никогда не увидятся. Но, может быть, она будет так же счастлива в «Золотом покое», как он надеялся быть счастлив в «Голубом лесе»?

Он ничего не ждал, а потому и полагал, что будет счастлив. Скудное питание, тяжелый труд днем, а ночью камера с голыми стенами. Койка, лампа, книга и полное одиночество. За двадцать пять лет он успеет прочесть все книги, на которые ему прежде не хватало времени: Гиббона и Тойнби, Виргилия и Данте, Толстого, Джойса и Гэддиса, Фербота и Маккалема.

Он чувствовал себя влюбленным женихом и в упоении воображал все восторги, которыми одарит его одетая в рубище невеста — Дама Нищета.

Как большинство его современников, он не имел ни малейшего представления о тюрьмах. И совсем не был подготовлен к тому, что ожидало его в «Голубом лесе».

У тюрьмы есть два назначения — изолировать и наказывать. Изолирован «Голубой лес» безупречно: сложная система стен, проволочных заграждений и минных полей исключала всякую возможность побега. Однако начальник тюрьмы, просвещенный человек, которому надо было куда–то девать колоссальную ежегодную дотацию, не считал нужным подвергать вверенных его заботам узников бессмысленным и унизительным лишениям. Его заключенные хорошо питались — два завтрака, обед, чай и ужин по будним дням, обильные и разнообразные, а по воскресеньям праздничный банкет продолжительностью в двенадцать часов: они спали в комнатах, фотографии которых могли бы стать украшением любого номера «Современного жилища»; они смотрели телевизор в огромном зале, а их робото–спортивная арена не уступала и столичной. Начальник чрезвычайно гордился хоровым обществом «Голубого леса», в котором состояли поголовно все заключенные. Хоровое общество создало уже три альбма, имевших большой успех: «Песни бодрости и веселья», «Что вам подарить на рождество?» и «Баюкающая музыка». Заканчивалась постройка нового корпуса для физиотерапии и массажа.

Все заключенные были счастливы и довольны. Они жили ничуть не хуже, чем на воле. Впрочем, счастливы они были куда больше, чем на воле, и ничего не могли с этим поделать. В их пищу добавлялся бредомицин.

Библиотеки в «Голубом лесе» не было.

«… если так будет продолжаться и дальше, то, на мой взгляд, к 2000 году все население страны разделится на тех, кто получает пособие по безработице, и тех, кто его выдает. Середины, по–моему, быть не может. Достаточно ознакомиться со статистическими данными…»

Окружной инспектор департамента

социального обеспечения города

Нью–Йорка. Январь 1964 года

Чтобы добраться до этого типа, мне пришлось влезть на пятый этаж. Черт знает что, можете мне поверить. Невеселенькое место — эти старомодные трущобы. А уж дорожки на ступеньках! Вековой давности и скользкие, как черт знает что. Но я не жалуюсь. У каждой работы есть свои минусы.

Я несколько раз постучал в дверь и услышал, как он там ворчит и покряхтывает. Старая история — они не любят, когда их подымают с постели. Я подождал, а потом забарабанил в дверь кулаком и раза два выругался. Никогда не надо позволять им думать, будто они что–то значат.

Это помогло. Дверь приотворилась, и в щель высунулась голова и плечи. Он был небольшого роста, подтянутый, с ясными глазами. И выглядел моложе, чем мне казалось, когда я читал его заявление.

— Что вам надо? — спросил он. Угрюмо. Опасливо. Обычная история.

Я показал ему черную тетрадь, которую держал в одной руке, и мою служебную карточку, которую держал в другой.

— Государственная инспекция. Обследование в связи с вашим заявлением.

— Но я же подал его только вчера. Я думал, что на предварительное рассмотрение требуется не меньше недели.

— Это новый метод. Мы стараемся не задерживать рассмотрения новых заявлений, а потому собираем данные заранее.

Тут я несколько отклонился от истины: просто его заявление заинтересовало меня сразу же, как только его положили на мой стол. Хотя каждый год через мои руки проходят сотни, этот обещал что–то новенькое.

— Ну хорошо, войдите, — сказал он и открыл дверь.

Я вошел. Комната была гнусная, неописуемо гнусная. Эти люди живут как свиньи, просто трудно поверить. Мусор по всем углам, смятая газета, объедки. Ну и прочее в том же роде. Этому невозможно найти оправдание. Он заметил мой взгляд и сказал:

— Я совем деморализован. Ну и внутреннему хаосу начинает соответствовать внешний беспорядок.

Интеллигент. Я кивнул, открыл тетрадь и, осторожно ступая, вышел на середину комнаты, чтобы начать опрос. Мы никогда не садимся там, где сидели эти люди. Остерегайтесь крыс и насекомых! Так нас инструктируют.

— Я должен задать вам несколько вопросов, — сказал я. Во–первых, имя, адрес и так далее — все точно так, как указано в заявлении? Джон Стейнер, 36 лет, адрес этот?

— У вас же все это есть. Вчера у меня взяли все данные.

— Но мы обязаны проверить, действительно ли человек один и тот же, — сказал я. — Иногда они подсылают вместо себя кого–нибудь другого, сочиняют целую биографию. Мы должны охранять интересы налогоплательщиков.

Прежде чем он опомнился, я достал дактилоскоп, открыл, взял его за запястье, прижал его большой палец к подушечке с тушью, а потом к карточке под крышкой и убрал дактилоскоп.

— Согласно правилам, — сказал я.

— Да, — ответил он, — полное обезличивание индивида — вот что это такое. Неужели вы не могли сначала предупредить меня, что вы собираетесь делать?

— Некоторые возражают, — сказал я. — Они понимают, что попались.

Я открыл его анкету и, поглядывая на него, прочел описание. Оно довольно точно отвечало его внешности.

— Ну, а теперь несколько вопросов, — сказал я.

— С вашего разрешения я сяду.

— Вы больны? Не можете стоять? Вам нужно отдохнуть?

— Ничего подобного, — сказал он. — Просто я предпочитаю сидеть, когда со мной разговаривают.