— Все кончено, — объявил Уэр шепотом. Он выглядел сильно постаревшим. Взяв меч, он перечеркнул им диаграмму. — Теперь мы должны ждать. Я буду две недели жить в уединении. Потом мы побеседуем еще. Круг открыт. Можете выходить.

Отец Доменико услышал грохот, далекий и приглушенный, и понял, что колдовство свершилось — и по-прежнему не мог даже помолиться о душе несчастной жертвы (или «пациента», в чисто аристотелевой терминологии Уэра). Он сел, свесив ноги с постели и с трудом дыша застоявшимся, пахнувшим мускусом воздухом, потом встал, подошел к сумке и открыл ее.

Почему Бог так связал ему руки, почему он вообще допустил такой компромисс, как Соглашение? Оно предполагало, по крайней мере, ограничение Его власти, не допустимое, согласно догмату о Всемогуществе, которое грешно даже ставить под сомнение, или, еще хуже, некую двусмысленность в Его отношениях с Адом, не совместимую с известным ответом на Проблему Зла.

О последней возможности даже думать было невыносимо. Очевидно, из-за здешней атмосферы отец Доменико чувствовал, что его духовное и эмоциональное состояние не позволяет ему рассуждать на такие темы.

Однако он мог, по крайней мере, обдумать более частный, но весьма важный вопрос: свершилось ли сегодня то злодеяние, за которым его послали наблюдать? Имелись все основания предполагать, что именно оно и свершилось — а если так, то отец Доменико мог вернуться в монастырь и залечить свою душевную рану.

С другой стороны, возможно — и как ни ужасно было это предположение, оно все же оставляло некоторую надежду, — что отца Доменико направили в логово дьявола, чтобы дождаться чего-то еще худшего. Это объясняло одно странное обстоятельство: последнее злодеяние все же казалось вполне типичным для Уэра. И что еще важнее, таким образом объяснялось, по крайней мере отчасти, само существование Соглашения, как писал Толстой: «Бог правду видит, да не скоро скажет».

Впрочем, последний вопрос отец Доменико мог не только анализировать, но и попытаться решить с помощью Божьего руководства — даже здесь, даже теперь, хотя и не вызывая никакие Сущности. Последнее ограничение монаха не смущало: какой же маг не искусен в своем деле?

Роговая чернильница, гусиное перо, правило, три круга различных размеров, вырезанные из девственного картона — его не так просто получить, — а также завернутый в шелк штихель появились из сумки; отец Доменико разложил их на ночном столике, который вполне мог сойти за аналой. На картонных кругах он аккуратно нанес пастой различные шкалы: камеры А — шестнадцать атрибутов Бога от bonifas[84] до patientia[85]; камеры Т — тридцать атрибутов вещей от temporis[86] до negatio[87]; и камеры Е — девять вопросов от «есть ли» до «как велико». Он проколол центры всех трех кругов штихелем, скрепил их с помощью запонки и, наконец, окропил собранный инструмент Лулла святой водой из сумки. Затем он произнес:

— Я заклинаю тебя, о форма сего инструмента, властью Всемогущего Бога-Отца, силой Неба и звезд, а также стихий, камней и трав, и кроме того силой снежных бурь, грома и ветра, и, быть может, также силой книги «Ars magna», в которой ты изображен, чтобы ты обрел способность дать совершенный ответ на наш вопрос, без лжи, обмана и неправды, велением Господа, Творца Ангелов и Повелителя Времен. Дамахий, Люмех, Гадал, Панчиа, Велоаз, Меород, Мамидох, Балдах, Аперетон, Митратон; блаженные ангелы, будьте хранителями сего инструмента! Domine, Deus meus, in te sperunt… Conflitebor tibi, Domine, in toto corde meo… Quemadmodum desiderat cervus ad fontes aquarum… Amen.[88]

Сказав это, отец Доменико взял инструмент и стал поворачивать круги относительно друг друга. Практиковать великое искусство Лулла было совсем не просто: большинство комбинаций секторов казались тривиальными, и требовалось немало интуиции и опыта, чтобы осознать их значение, а также нужна была вера, чтобы увидеть их чудесное происхождение. Тем не менее, в отличие от других форм гадания, здесь не использовалась настоящая магия.

Отец Доменико вертел их нужное число раз и затем, держа за край самого большого, встряхнул прибор в направлении четырех сторон света.

После этой простой процедуры выпало сочетание:

Именно такого ответа он боялся и одновременно ожидал с надеждой. И сдерживая волнение, отец Доменико понял, что иного ответа не могло быть в канун Рождества.

Он убрал инструмент в сумку и лег обратно в постель. В таком изнуренном и тревожном состоянии он не надеялся на сон… Однако едва песочные часы успели дважды перевернуться, как он оставил проявленный мир и в сновидении, подобно Папе-чародею Герберту, покинул Святую Палату[89], мчась по воздуху верхом на демоне.

Время, которое потребовалось Уэру для восстановления сил, оказалось не столь долгим, как он предсказывал. К двенадцатой ночи волшебник, по-видимому, чувствовал себя уже вполне сносно. Бэйнса уже начала раздражать бездеятельность, хотя признаки этого мог заметить только Джек Гинзберг.

Он напомнил шефу, что самоубийство доктора Штокхаузена в любом случае не могло произойти раньше, чем через два месяца, и предложил пока съездить в Рим и поработать.

Бэйнс отказался. Что бы ни было у него на уме, похоже, это имело в лучшем случае лишь косвенное отношение к интересам «Консолидейтед Варфэр Сервис»… Во всяком случае, его деловая активность ограничивалась небольшим количеством телефонных звонков.

И этот не то священник, не то монах, отец Доменико, явно не собирался уезжать. Очевидно, рождественское шоу не обмануло его. Ладно, пусть Уэр сам разбирается с ним. Во всяком случае, Джек старался не показываться на глаза святому отцу: его присутствие казалось Джеку чем-то вроде визита сумасшедшего родственника в решающий момент сватовства.

Впрочем, действительно ли он сумасшедший? Ведь если магия реальна — в чем Джеку пришлось убедиться воочию, — тогда и все мистические материи, в которые верил отец Доменико, от Моисея и каббалы до Нового завета, по логике, также должны быть реальными. После того как это пришло в голову Джеку, он не только содрогался при виде отца Доменико, но и не мог спать без кошмарных снов, в которых монах пристально смотрел на него.

Уэр не появлялся до назначенного им четырнадцатого дня, а затем изъявил желание побеседовать лишь с Джеком Гинзбергом.

Джек не на шутку встревожился. Встреча с Уэром привлекала его не намного больше, чем общение с вежливым и молчаливым босоногим монахом. Кроме того, никто не знал, как мог отнестись к беседе колдуна с Джеком Бэйнс, который в другое время не придал бы ей особого значения, но теперь пребывал в весьма странном состоянии духа.

После долгих раздумий Джек передал предложение шефу, мало надеясь на свои собственные способности в столь щекотливом деле.

— Иди, — только и ответил Бэйнс. Он продолжал производить на Джека впечатление человека, зацикленного на одной идее. Это также очень тревожило Джека, но, похоже, тут ничего уже нельзя было сделать. Стиснув зубы и одновременно придав лицу выражение учтивого внимания, Джек отправился в кабинет к Уэру.

Комнату заливал яркий, жизнерадостный солнечный свет. Обстановка больше соответствовала тому, что Джек привык считать реальностью. Пытаясь перехватить инициативу у Уэра, он еще не успев сесть, осведомился:

— Есть какие-нибудь новости?

— Нет, никаких, — ответил Уэр. — Садитесь, пожалуйста. Как я предупреждал в самом начале, доктор Штокхаузен — трудный пациент. Возможно, он вообще не поддастся искушению, и тогда потребуются более серьезные усилия. Но пока я полагаю, что он поддастся, и, следовательно, мне нужно будет подготовиться к следующему заказу доктора Бэйнса. Вот почему я хотел увидеть вас первым.