Обещанный мальчик нашелся к апрелю.
Он первенец нашего поколенья.
Приехав из клиники через неделю,
В квартиру он хлопоты внес и волненья.
К Кайтановым гости несли поздравленья.
Хозяин — уже не мальчишка влюбленный,
Какие-то мучают парня сомненья,
И веки красны после ночи бессонной.
А Леле — худой, изменившейся сразу,
С прозрачными розовыми руками —
Все мнится: наполнен весь мир до отказа
Бациллами всякими и сквозняками.
Не сразу освоившись с новою ролью,
Она не смогла, не сумела заметить,
Что Колино сердце терзается болью,
Что трудно ему и тревожно на свете.
Вторую декаду туннели в прорыве.
Так много трудились, так мало прорыли.
Командовать сменой трудней, чем бригадой, —
Поди разберись в этом сложном хозяйстве.
Вдобавок Оглотков — зачем это надо? —
Кайтанова обвиняет в зазнайстве.
И всюду вредительство подозревает
Трагический блеск в его медленном взгляде, —
Он страшные заговоры раскрывает
По два раза в день чуть не в каждой бригаде.
А нынче придумал про Гуго и Фрица,
Что были агенты они капитала.
Извольте ответить за связь с заграницей;
Дружить комсомольцу с врагом не пристало.
Кайтанов отправился к дяде Сереже.
Тот грустно промолвил: «Скажу тебе честно,
Я верю вам всем, но Оглотков, быть может,
Такое узнал, что и нам неизвестно».
Не стоит рассказывать Леле об этом:
Кормящая мать, ей нельзя волноваться.
Эх, были бы рядом Акишин с поэтом
И Слава — за правду бы легче подраться.
Но нынче зачеты заели поэта,
И едет Акишин над синью Байкала,
Как принято — в волны швыряет монеты,
Ныряет в туннели, пробитые в скалах.
О Славе ни слуху ни духу; как прежде,
Гадают товарищи, сбитые с толку.
Лишь Леля в своей материнской надежде
Твердит: «Ничего, человек не иголка».
И вправду надежда — великая сила,
В ней твердость мужская и девичья тайна,
Она и меня для борьбы воскресила,
Когда весь народ проходил испытанье.
С надеждою и расстояния ближе,
И если бы дать ей глаза человечьи,
Она бы увидела утро в Париже.
Наверное, утро. А может быть, вечер.
Быть может, в то утро иль вечер весенний
Прохладною набережной Аустерлица
Идет человек. Отражаются в Сене
Глаза его синие, словно петлицы
Советских пилотов. Однако, пожалуй,
Такое сравнение неуместно.
Идет он вразвалку, размашистый малый,
Простой человек, никому не известный.
Пиджак на прохожем сидит мешковато,
И плечи пошире, чем требует мода,
Но это не хитрость портного, не вата, —
Таким уж его сотворила природа.
Он входит в, метро и с особым вниманьем
На кафель глядит, на прожилки в бетоне.
Он едет на станцию с гордым названьем
«Бастилия»… Странно, что курят в вагоне.
Плас-де-ля-Конкорд. Громогласный и гордый,
Здесь шел Маяковский могучей походкой.
А вот интересно, какие рекорды
Французы поставили при проходке?
В толпе по лицу его робко скользнуло
Живое тепло неслучайного взгляда.
Легко долетело средь шума и гула
К нему обращенье: «Салют, камарадо!»
На юг самолет отправляется скоро.
Поедет он с чехом, мадьяром, норвежцем.
Они называют его волонтером,
Суровые люди с Испанией в сердце.
Свобода не частное дело испанцев!
Фашизм наступает на мир и народы.
Спешат волонтеры в Мадрид, чтоб сражаться
За правое дело, под знамя свободы.
И только для нас остается загадкой
Уфимцев с поступком своим величавым.
И Коля, склоняясь над детской кроваткой,
Решает: «Мальца назовем Вячеславом!»
И теща не против, и Леля согласна,
И Слава Кайтанов, единственный в мире,
Из кружев своих заявил громогласно,
Что он самый главный в их тесной квартире.
Отец его стал молчаливым, суровым.
Он мысли готовит к тяжелому бою,
Пожалуй, пора ко всему быть готовым.
Будь мужествен, что б ни случилось с тобою!
Но где же наш Славка, красавец проходчик,
Отчаянный аэроклубовский летчик?
Ответа ищу я в завещанной книге,
Страницы листаю в тревоге и жажде.
И вдруг замечаю, что «Карлос Родригес»
На сотой странице подчеркнуто дважды.
Мне к сердцу прихлынула жгучая зависть.
И я не страницы, а пламя листаю
И вижу, как, в знойное небо врезаясь,
Летит истребитель на «юнкерсов» стаю.
Настала пора! И мое поколенье
За мир и свободу вступает в сраженье.
Бомбят Мадрид. Огромный древний город
Лежит, раскинув каменные руки.
Вой бомб и вой сирен — как голос горя.
Дрожит земля в невыносимой муке.
Клыкастый «юнкерс» ходит деловито,
Выискивая цели, завывая.
Беспомощное гуканье зениток,
И крики в опрокинутом трамвае.
Оцепененье, и толчок удара,
И дым пожара, черный дым пожара.
И вдруг как будто небо прочеркнули
Несущиеся строем крылья «чаек»,
Полетом звонким бронебойной пули
Тяжелое гудение встречая.
И закружился бой кольцом Сатурна,
Седое небо сделалось ареной.
Снующих самолетов блеск латунный
Уходит выше, в глубину вселенной.
И, выпустив огня короткий росчерк,
Кренится на крыло бомбардировщик.
А там, внизу, на длинных плоских крышах
Толпятся жители и смотрят в небо.
Сейчас весь город из убежищ вышел:
Сидеть в подвалах для южан нелепо.
Смертельной красотой воздушной схватки
Взволнован весь Мадрид. Он ждет итога.
Вот «юнкерс» заметался в лихорадке
И на земле, не в небе ищет бога.
Летит, объятый пламенем зловещим,
И весь Мадрид победе рукоплещет.
…За городом зеленая равнина.
На ней сейчас аэродром «курносых».
Здесь приземлился и открыл кабину
Голубоглазый и русоволосый
Пилот республики, сеньор Родригес,
Товарищ Карлос… Знаешь, это имя
Один мой друг в одной испанской книге
Нашел, когда мы были молодыми.
Но я об этом вспоминать не вправе.
Поговорим о мужестве и славе
Родригес «волюнтарио» зовется, —
Понятно слово «воля» всем на свете.
Одет товарищ Карлос по-пилотски:
В короткой куртке замшевой, в берете.
Он едет в город на машине старой,
На сумасшедшей скорости, с шофером.
У них на лицах отблески пожара,
И город открывается их взорам.
«Ты будешь ждать на улице Кеведо,
А я, пожалуй, на метро проеду».
Вагон качается, чуть-чуть пружинит.
Здесь трасса углубляется покато.
В знакомой детской шапочке дружинник
На пеструю толпу глядит с плаката:
Как странно, перед фразой знак вопроса!
«?Эй, парень, не на фронте почему ты?»
«Но пасаран!» — начертанное косо,
В метро сопровождает все маршруты.
Везде, от Вальекаса до Эстречо,
Летят плакаты поезду навстречу.
На мрачноватой станции «Чамбери»
Заметил он, что кто-то добрым взглядом
Следит за ним. Когда открылись двери,
Попутчик этот оказался рядом.
В зеленом френче, в бутсах, смуглолицый,
С гранатами, с огромным пистолетом,
Не ожидал он здесь столкнуться с Фрицем,
К тому же столь воинственно одетым.
«Геноссе, здравствуй!» — «Камарадо, ты ли?»
И оба в удивлении застыли.
Нет, им сегодня не наговориться!
Они, как мальчики, друг другу рады.
Глядят с благоговением мадридцы:
Наверно, эти из Интербригады.
Товарищи, солдаты доброй воли,
Они винтовки на плечи надели,
Хотя не убивать учились в школе
И матери им не о смерти пели.
Далекие взрастили их долины,
Где не растут ни лавры, ни маслины…
Сигнал тревоги… Тормоза скрежещут.
Движенье оборвалось. Замелькали
Фигуры смутные бегущих женщин,
И слышен крик младенца в одеяле.
Толпятся около плакатов дети,
И кто-то плачет, и кого-то ищут.
Голубоглазый человек в берете
Тяжелые сжимает кулачищи.
С поверхности удары бомб он слышит,
Как будто ходят в сапогах по крыше.
…А может, москвичи, а не мадридцы
Бегут, — и не в туннель под Альварадо, —
Спеша от бомбы воющей укрыться
Между «Дзержинской» и «Охотным рядом».
Но для него на свете равно дорог
И каждый человек, и каждый город…
Перелетая через две ступени,
Он рвется наверх, не простившись с Фрицем.
«Гони!» — кричит шоферу в исступленье.
И, фары погасив, машина мчится.
Навстречу запах роз и запах гари.
Они проносятся к аэродрому.
Прожектор по небу тревожно шарит,
Вздымая луч, как меч, навстречу грому.
Механик понимает с полуслова:
«Конечно, „чайка“ к вылету готова».
Он вылетает в черное пространство,
Где ходит враг, определив по гуду.
Курносый самолет республиканца
Появится неведомо откуда.
Как вестник справедливости и мести,
Летит Родригес на ночную битву.
Два добровольца поднялись с ним вместе,
И каждый что-то шепчет. Не молитву,
А песню, что пленила эскадрилью:
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Он ищет, ищет в крестике прицела
Свою мишень. Он жадно ищет боя
И «фокке-вульфа» клепаное тело
В отсветах лунных видит под собою
И черный крест с загнутыми краями…
Сейчас, воздушным вопреки законам,
Он мог бы задушить его руками,
Сойдясь, как в сказке, — человек с драконом.
Сраженье — на виду у всей вселенной,
И, словно мысли, выстрелы мгновенны.
И падает противник, как комета…
Немного покружившись для порядка,
Родригес приземлился до рассвета
И входит в командирскую палатку.
«Как было дело?» — «Он ходил за тучей,
Я вынырнул и по хребту ударил».
«А знаешь ли, что это первый случай
Ночной победы? Это ж подвиг, парень!»
«Не разобрался я в горячке боя,
Кто сбил врага. Нас в небе было трое».
