Спящий или делающий вид, что спит, небритый господин в поезде Мурманск — Москва как бы видел себя со стороны.

Вот он поднялся в номер, разделся, принял душ, побрился, натер докрасна сильное лицо французским одеколоном, сдернул покрывало с одной из постелей, вторая предназначалась мифической Анне Цунской, и, натянув нежную, ласковую байковую пижаму, нырнул под одеяло.

Он всегда плохо спал в поездах...

Будильник он не включал. Всегда пользовался внутренними часами.

В 19:00 господин Тольский проснулся, снова принял душ, на этот раз холодный, докрасна отдраил себя жестким гостиничным полотенцем и спустился в ресторан.

Перед операциями он всегда плотно ел.

Из отеля он вышел в той одежде, в которой приехал — короткой черной кожаной куртке «Хьюго Босс», черных джинсах, мокасинах на толстой подошве и в черном берете, скрывавшем его седые виски.

Выйдя из отеля, он свернул налево, прошел по бывшей улице Энгельса и, уже пройдя по ней, задумался: а может, названия и не меняли с тех пор, как лет двадцать назад он был здесь, тогда еще с совсем мирной задачей: друзья вытащили на рыбалку, говорили, на Онеге чудо: сиг идет....

Улица имени Карла Маркса, однако, оказалась переименованной в дореволюционную Мариинскую. По ней господин Тольский и дошел до площади Кирова. Площадь, правда, тоже стала называться иначе — Театральной (на нее выходили четыре театра), но памятник Кирову с вытянутой вниз рукой стоял на месте, как и двадцать лет назад.

На ceвepe рано темнеет. В восемь вечера идентифицировать себя на местности можно было только благодаря фонарям, расточительно украшавшим Театральную площадь.

Площадь в этот час была пуста: публика уже заполнила залы трех театров. Четвертый — Финский — давно был на ремонте. Жилых домов на самой площади не было. В Музее, работавшем до 19:00, погас свет. Светилось только окошко на втором этаже, в зале, где демонстрировалась картина Лукаса Кранаха. Но как раз она-то и интересовала гостя карельской столицы.

За Кранаха ему обещали 50 тысяч долларов. Но в Москве. А до Белокаменной еще добраться нужно.

Как, впрочем, и до картины.

Господин Тольский сделал небольшой полукруг по площади, от музыкально-драматического театра вернулся на угол площади и втекающей в нее улицы Куйбышева. Тот факт, что ни Киров, ни Куйбышев никогда, в отличие от него, не бывали в Карелии, для него лично ничего не менял.

Гость Карелии вошел в квартал муниципальных домов со стороны улицы Куйбышева, прошел вдоль углового дома, сориентировался по просвету между домами и понял, что он уже во дворе музея.

Окна на втором этаже все так же гостеприимно и тепло светились. Снизу был даже виден фрагмент люстры. Охраны во дворе не было. Господин Тольский выждал — не проявится ли она. Нет, не проявилась. Слава Богу, не было и собак, которые могли бы поднять шум, почуяв чужого. Ближайшие жилые дома находились метрах в 50 от музея. Он подошел к пожарной лестнице, подпрыгнул и ухватился за нижнее звено. Подтянулся на руках, порадовавшись, что все еще в хорошей форме. Поднялся на крышу. Спуститься с крыши к чердачному окну, выходившему во двор, было уже труднее. Но он справился и с этим.

На чердаке, куда он попал, осторожно отключив сигнализацию, вынув стекла и соскользнув в пахнущую опилками, гипсом, мышами и старой ветошью нутро, господин Тольский расстегнул куртку, достал фонарик, вставил его тонкую рукоятку в рот, а освободившимися руками легко справился с сигнализацией на двери, ведущей с чердака на второй этаж музея.

После чего опять же без особого труда перекусил мощными ножницами (они были укреплены у него на спине и еле умещались в пространстве между шеей и воротником и полами куртки) стальные решетки. Отсутствие замков не смутило его. Администрация явно перестраховалась и заварила решетку, отделявшую чердак от второго этажа. Замок можно открыть подобрав ключи или отмычкой, тут же был расчет на то, что вор, даже обманув все охранные датчики, столкнется с непреодолимой преградой — заваренной решеткой, упадет перед ней на колени и разрыдается, тут его и возьмут.

Господин Тольский усмехнулся, сунул ножницы в специальные петли в куртке и спустился, преодолев три пролета лестницы, на второй этаж музея.

Прислушался.

Гулко пробили старинные часы на первом этаже, как раз под ним, возле основания парадной лестницы. Он глянул на светящийся циферблат своих — было ровно 19:30. Самое время.

Бесшумно ступая, гость прошел по залу современных карельских художников. Перед одной картиной работы Владимира Иваненко невольно остановился. Даже дрожь пробрала. На него с большого портрета смотрело до боли знакомое лицо полковника Егора Патрикеева из Генеральной прокуратуры. Судьба их пока не сводила, слава Богу, но господин Тольский знал полковника как начальника Отдела специальных операций, который занимался расследованием преступлений, связанных с кражей произведений искусств и драгоценностей.

Поежившись, он прочитал бирочку под картиной: «Портрет историка». В центре композиции сидел в кресле мужик в годах с короткой седой бородкой, листал толстую книгу, за ним стоял мраморный бюст какого-то древнеримского философа, должно быть, или историка. Во взгляде Егора Патрикеева явно читался вопрос. Словно он спрашивал: «И на хрена ты сюда приперся, Паша? Все-то я про тебя знаю, и то, что с драгоценностей ты перешел на картины, что „взял“ уже три провинциальных музея — это точно, следки оставил, а подозреваю, что и еще пять — почерк твой. Мы с тобой, Паша, еще не знакомы. Но непременно познакомимся, и я тебе обещаю, Паша, что у тебя будет немало лет, чтобы вспоминать приятственность этого знакомства. Опомнись, Паша, быстро уходи отсюда. Даже если ты украдешь картину, я все равно найду вас — и ее и тебя».

Господин Тольский поежился, с трудом оторвал глаза от портрета и на цыпочках бесшумно прошел в зал карельской современной скульптуры. Там, прислонившись головой к хвосту деревянной бабы работы местного скульптора Гены Ланкинена, дремал красивый русый мужик лет тридцати.

«Извини, брат», — мысленно сказал Паша и, отвернувшись в сторону, чтобы не дышать, брызнул в лицо парню аэрозоль. Средство странно повлияло на спящего: он вдруг открыл глаза, вместо того чтобы тут же начать спать еще крепче, удивленно уставился на него, открыл еще и рот, долго собирался, наконец громко чихнул, но тут же снова закрыл глаза и погрузился в глубокий сладкий сон.

Паша-Тольский прошел в торец последнего зала.

Увидев решетку, попробовал «взять» ее своими могучими ножницами, но это оказалось совершенно невозможно. По определению. С таким же успехом можно было попробовать из рогатки сбить реактивный самолет.

С уважением постучал по легированной стали: умеют у нас делать, когда хотят.

Достав из кармана куртки небольшой приборчик размером с электробритву, приставил его к электронным датчикам, и веселые огоньки погасли.

Включив другой такой же по размеру приборчик, но с темным экранчиком, Паша направил его на картину.

Тут же стали видны вертикальные красные полосы.

Лазерные лучи делали бессмысленной любую попытку подобраться к картине. Казалось бы, поскольку невозможно преодолеть решетки, во второй линии защиты не было смысла. Но он-то знал, что смысл есть.

— Против лома нет приема? — спросил господин Тольский у печального Амура, готовившегося выстрелить в него из лука.

Решетка его не смущала. Как, впрочем, и вертикальные лазерные лучи — хуже было бы, если бы лучи были горизонтальные. Тогда уж и неизвестно, что бы пришлось придумывать. А так...

Паша повесил на шнурке на грудь прибор, делавший лазерные лучи видимыми человеческим глазом и достал из внутренностей все той же вместительной кожаной куртки «Хьюго Босс» — странное сооружение на длинных, метра полтора, ручках. Ручки были складные, и в походном положении из-под куртки не выглядывали.

«Хорошо, что бронированное стекло не поставили. Тогда бы потруднее было. А так — ловкость рук, и никакого мошенничества».