В следующей главе «Крестьцы» автор «Путешествия» сообщает, что стал свидетелем расставания отца с повзрослевшими его детьми, которое чувствительно тронуло писателя. Но что именно его умилило? А. Н. Радищев вошел в утешение от нравоучительного наставления отца детям, в частности, и от следующих суждений его: «при всяком начинании вопросите ваше сердце; оно есть благо и николи обмануть вас не может. Что вещает оно, то и творите. Следуя сердцу в юности, не ошибетеся, если сердце имеете благое». Что сказать в связи с приведенным выше поучением? А лишь то, что оно весьма выспренне и ложно. Почему? А потому, что ежели сердце хорошо, то оно и само управит, а ежели нет, то и нет. Странно сие будет. Казалось бы: дай нравственный (моральный) ориентир молодым, если, конечно, сам знаешь его вполне. Вместо этого подсовывается под видом благого нечто мутное, а значит, и лукавое. Несколько ниже по тексту выделенной главы читаем уже такое мудрствование: «Закон, каков ни худ, есть связь общества. И если бы сам государь велел тебе нарушить закон, не повинуйся ему, ибо он заблуждает себе и обществу во вред. Да уничтожит закон, яко же нарушение оного повелевает, тогда повинуйся, ибо в России государь есть источник законов. Но если бы закон, или государь, или бы какая-либо на земле власть подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной неколебим». Как мы видим, автор книги, с одной стороны, уповает во всем на государя, с другой – на собственное понимание правды и добра. Но тогда он незаметно для себя самого попросту возводит личность свою и над царем тоже. Почему? А потому, что его правда и его добро абсолютны, тогда как государь вроде бы может и ошибаться в них. Вот что выходит из последнего наставления, ежели воспринимать его буквально или соразмерно смыслу написанного.

Что еще примечательного возможно найти в книге А. Н. Радищева? В финале главы «Вышний Волочок» читаем следующие рассуждения писателя насчет российского крепостнического земледелия, в частности, насчет хозяйства преуспевающего вполне в том помещика: «Варвар! Не достоин ты носить имя гражданина. Какая польза государству, что несколько тысяч четвертей в год более родится хлеба, если те, кои его производят, считаются наравне с волом, определенным тяжкую вздирати борозду? Или блаженство граждан в том почитаем, чтоб полны были хлеба наши житницы, а желудки пусты? чтобы один благословлял правительство, а не тысячи? Богатство сего кровопийца ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания. И суть люди, которые, взирая на утучненные нивы сего палача, ставят его в пример усовершенствования в земледелии. И вы хотите называться мягкосердечными, и вы носите имена попечителей о благе общем. Вместо вашего поощрения к таковому насилию, которое вы источником государственного богатства почитаете, прострите на сего общественного злодея ваше человеколюбивое мщение. Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство, ознаменуйте его яко общественного татя, дабы всяк, его видя, не только его гнушался, но убегал бы его приближения, дабы не заразиться его примером». Каково, а? Сия речь и есть речь примерного (образцового) карбонария, впрочем, ныне в России разве не то же самое творится? Взять хотя бы нефть и газ, доходы от которых славно себе уходят в некие тучные фонды, тогда как Россия сельская очевидно бедствует и пропадает с каждым годом все более и более. Поэтому, с одной стороны, прав А. Н. Радищев, что власть российская есть власть бесчестная, но с другой – призывать к открытому бунту против нее вряд ли стоит. Но что же делать тогда? Учиться самим и учить других русских людей думать самостоятельно, а значит, подробно, тщательно, честно, уповая при этом на помощь Божью. Все иное уже было многократно опробовано и не принесло-таки плода вожделенного, а значит, и вполне умиротворяющего.

Ниже, в главе «Пешки» автор вновь возвращается к помещичьей теме, в данном случае в контексте действия совести: «Жестокосердый помещик! посмотри на детей крестьян, тебе подвластных. Они почти наги. Отчего? не ты ли родших их в болезни и горести обложил сверх всех полевых работ оброком? Не ты ли не сотканное еще полотно определяешь себе в пользу? На что тебе смрадное рубище, которое к неге привыкшая твоя рука подъяти гнушается? едва послужит оно на отирание служащего тебе скота. Ты собираешь и то, что тебе не надобно, несмотря на то, что неприкрытая нагота твоих крестьян тебе в обвинение будет. Если здесь нет на тебя суда, – но пред судиею, не ведающим лицеприятия, давшим некогда и тебе путеводителя благого, совесть, но коего развратный твой рассудок давно изгнал из своего жилища, из сердца твоего. Но не ласкайся безвозмездием. Неусыпный сей деяний твоих страж уловит тебя наедине, и ты почувствуешь его кары… О! если бы человек, входя почасту во внутренность свою, исповедал бы неукротимому судии своему, совести, свои деяния. Претворенный в столп неподвижным громоподобным ее гласом, не пускался бы он на тайные злодеяния; редки бы тогда стали губительствы, опустошения… и пр., и пр., и пр.» Что здесь скажешь? Видимо, А. Н. Радищев понимал и мерил людей по себе, видимо, для него было сокрыто то знание, что многие люди живут по большей части плотски. Иначе говоря, многие русские люди в терминологии В. И. Даля попадают в круг человека чувственного (природного), который признает лишь вещественное и закон гражданский, о вечности не помышляет, в искусе падает. Тем самым, не зная, что совесть – это сверхзнание о том, что есть правильно, автор «Путешествия» невольно впадает в пустые мечтания. Другими словами, не мог писатель понять, что лишь ясная и твердая вера в Бога могла бы подвигнуть помещиков российских в сторону обретения ими совести, тогда как даже стыд им был и вовсе заказан. Да, с одной стороны, А. Н. Радищев негодует против лицемерия служителей церкви Христовой, с другой – совсем не понимает подлинные причины того погрешения их, и через сию нехватку своего помышления, в конце концов, и сам впадает вполне в богохульство, становясь в ряды деистов, для которых Бога как личности и не существует.

Завершается же труд выдающегося русского человека рассказом о Ломоносове, о его многих и многих трудах и заслугах, в конце которого он пишет весьма велеречиво такие слова: «И мы не почтем Ломоносова для того, что не разумел правил позорищного стихотворения и томился в эпопеи, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в суждениях и что в самых одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей? Но внемли: прежде начатия времен, когда не было бытию опоры и вся терялося в вечности и неизмеримости, все источнику сил возможно было, вся красота вселенныя существовала в его мысли, но действия не было, не было начала. И се рука всемощная, толкнув вещественность в пространство, дала ей движение.» Так, вероятно, и А. Н. Радищев самым первым из русских людей заострил в печати слова горестного негодования своей оскорбившейся души от всего увиденного им в России в конце XVIII столетия, чем и породил целую череду себе даровитых печатным словом последователей и приведших все Отечество наше вполне, с одной стороны, к прозрению, с другой – к впадению в новые горестные заблуждения, с которыми русскому уму еще не скоро суждено будет справиться.

30 сентября 2007 года

Санкт-Петербург

Заключая настоящую книгу, посвященную роковой роли русского литературного наследия, вероятно, следует дополнительно подчеркнуть следующую его особенность. И. Л. Солоневич в своих работах «Мировая революция, или Новое изгнание из рая» и «Народная монархия» писал такое: «Книги нужны человеческой душе… Мы все больны книжными представлениями о мире – представлениями, созданными книжными людьми. Строится миф. Миф облекается в бумажные одеяния из цитат. Миф манит. Потом он сталкивается с реальностью – и от мифа остаются только клочки бумаги, густо пропитанные кровью… Русскую «душу» никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали "по образцам русской литературы". Вопрос только: что именно отображали все они – от Пушкина до Зощенко?…» Иначе говоря, непонимание, скажем, «настоящей реальности таинственной русской души – ее доминанты, – заключающейся в государственном инстинкте русского народа, или, что почти одно и то же, в инстинкте его общежития» выходит на деле, как говорится, «себе дороже», а значит, русский человек неизбежно должен будет понять объективное содержание наличного русского литературного наследия, дабы, твердо усвоив его суть, уже никогда более не соблазняться пустым и никчемным, ярко и сладко представленным на многих его страницах, дабы в будущем уже не бытовали его вредные понятия и надежды, дабы, в конце концов, во всем русском художественном творчестве возобладала традиция поиска подлинной правды, а не лишь ее соблазнительной видимости. И еще. Читая и перечитывая русскую классику, вдруг ловишь себя на мысли, что она буквально вся «заряжена» на революцию, причем на революцию многоплановую или перманентную. Почему? Да потому, что в ней искания ее героев практически никогда не завершаются обретением ими смирения, наоборот, в ней сплошь и рядом иное – протест, негодование, возмущение, жалость в контексте проклятия безысходности; надежды на спасение человека с помощью человека, с помощью выдуманного им нового мироустройства, например с помощью отмены всякой частной собственности на средства производства. То есть герои русской литературы, где безотчетно, а где и сознательно «воюют» с миром, рассчитывая, так или иначе, обрести в этой борьбе свою свободу, свое счастье. В результате этих усилий они сплошь и рядом впадают в соблазн насчет ложных истин, становятся на путь мнимого добра, прельщая тем и читателей. С другой стороны, само мнимое добро, «посеянное» классикой, живо и поныне. Оно буквально пропитывает собою все поры современной жизни, стирая исподволь границу между злом и подлинным добром, превращает жизнь человека лишь в функцию его тела. Мнимое добро там, где нет исканий истины и правды, где правит и торжествует выгода (рыночная экономика) и тотальный прагматизм. Поэтому-то русская классическая литература – это на самом деле долгоживущая русская же проблема, решать которую предстоит как ныне живущим, так, возможно, и будущим поколениям русских людей. Впрочем, кто-то возразит, что нынешние граждане России в большинстве своем уже давно не читают русскую классическую литературу, а значит, и хлопотать-то о ее смыслах вряд ли и вообще стоит. Другими словами, эта литература давно уже «пыльный антиквариат», который никак не влияет на текущую жизнь и от нее совсем оторван. Последнее понимание опирается, скажем, на ту мысль, что литература прошлого, конечно, красива, но все равно наивна и утопична, если не сказать – сказочна. Поэтому-то, мол, объективно уже утраченное значение русского литературного наследия снимает вполне и саму проблему его влияния. Но если читать русскую литературу XIX столетия по-взрослому, скажем, известный роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», в котором его легендарным автором провозглашается открыто будущая прагматизация всего человечества, то все разговоры об отсутствии актуальности русского классического литературного наследия выглядят явно преждевременными. Иначе говоря, известное наследие скорее живо, чем мертво и даже продолжает себе неспешно, а главное незримо определять главные смыслы современной жизни. Но тогда лишь адекватное или вполне соразмерное его смыслам прочтение названного наследия и способно, наконец, будет помочь русскому сознанию снять с повестки дня его же невидимое, но вполне пагубное влияние. Все иное же в контексте русской классической литературы будет явно или неявно подталкивать всякого русского человека в сторону погибели его души. Впрочем, кто-то, возможно, заметит автору очерка, что у нас есть еще советская и даже российская художественная литература, а, как говорится, на худой конец есть еще и мировая, как переведенная на русский язык, так, в конце концов, существующая и на иностранных языках. Но, во-первых, никакая литература кроме именно русской классической не занималась так подробно и обстоятельно «общим делом» добровольно и вполне самостоятельно. То есть именно русская классическая художественная литература – это, прежде всего, история становления названного выше «дела» как дела общемирового значения. А во-вторых, и советская и российская литература либо уже занимались «общим делом» под очень строгим присмотром власти, а значит, уже несвободно и вполне конъюнктурно, либо вообще утрачивали какой-либо интерес к нему, легко опускаясь на «местечковый» уровень, а в мировой художественной литературе об этом всерьез никто никогда и нигде не писал. Поэтому лишь русская классическая литература и представляет собою подлинное общемировое наследие, в котором и отобразились все главные или пока так и непреходящие проблемы всего человечества, а значит, и решение их продолжает быть, прежде всего, особым русским делом. Иначе говоря, сложная задача выработки современного, а значит, и грамотного (адекватного) отношения русского сознания к ключевым смыслам русской же классической художественной литературы и есть главная задача всего культурного сообщества России.