О московском Ивановском монастыре ходила дурная слава. Говорили, что старинная обитель, основанная некогда матерью Ивана Грозного Еленой Глинской, стала тюрьмой, подчиненной Тайной канцелярии. Сюда привозили ослабевших от мук заключения узниц, и арестантки становились монахинями. Конечно, для этих несчастных женщин монастырь был спасительной пристанью, единственной возможностью избежать ссылки в Сибирь или пожизненного заключения в крепости. Но игуменье предписывалось запретить бывшим арестанткам свидания с родными и близкими, изолировать их от общения с остальными монахинями, за исключением келейниц, и даже совершать для них отдельные требы, дабы не открылись мирские имена узниц и слух о них не просочился за стены монастыря.

Однако многие сердобольные матушки-игуменьи допускали в обращении с монахинями-узницами непозволительную мягкость. Иногда, в строжайшем секрете, разрешали краткие свидания с родными, передавали на волю записки, а кроме монахинь-келейниц заключенным было позволено общение с духовником.

Летом 1775 года в монастырь привезли таинственную особу, о которой тут же стали без умолку трещать окрестные кумушки. Рассказывали, что новую монашку доставили в плотно занавешенной карете, под конвоем, а потом поселили в отдельном домике из трех крохотных комнаток, расположенном у восточной стены монастыря, рядом с покоями игуменьи. В двух комнатках жила сама узница, а в третьей – ее келейница, монахиня в летах, назначенная игуменьей приглядывать за особой, читать ей душеспасительные книги и готовить к постригу.

Однако насильно привезенная в монастырь женщина первый день прорыдала, второй – неподвижно просидела у выходившего во внутренний дворик окошка, а на третий к ней пожаловал гость из Петербурга, в котором некоторые знающие все и вся жители примыкавших к монастырю улиц признали Чесменского героя – графа Алексея Орлова.

Поговаривали, что пробыл Орлов у узницы недолго, а в минуты его короткого визита в домике раздавались неистовые крики таинственной особы, так что тихая, степенная келейница, не привыкшая к подобным сценам, вынуждена была вывести графа из комнат безумной девицы. Орлов уехал, узница опять прорыдала весь день, а потом к матушке-игуменье пожаловал родственник московского генерал-губернатора Иудовича, граф Кирилл Григорьевич Разумовский.

Граф от имени Иудовича потребовал тайного свидания с узницей, и игуменья не посмела ему отказать, упомянув, однако, что, согласно особому распоряжению императрицы Екатерины, будущей монахине запрещено покидать пределы отведенного ей помещения. Разумовский заверил игуменью, что, будучи верным слугой царствующей императрицы, не собирается подстрекать узницу к побегу или содействовать оному. Он хочет лишь наставить на путь истинный авантюрную особу и склонить ее к покорности и послушанию. Игуменья не поверила ни единому слову его сиятельства, но свидание разрешила – ей и самой было жалко бедную девочку, которую привезли в монастырь прямо из Петропавловской крепости.

Граф Разумовский пробыл в домике больше Орлова, криков и воплей слышно не было – напротив, узница была весьма довольна гостем и даже показала ему медальон, с которым ни на минуту не расставалась. Граф Кирилл Григорьевич приходил снова и снова, и матушка игуменья скрепя сердце соглашалась на эти свидания. Таинственную особу готовили к постригу, а она все читала французские книжки, привезенные графом Разумовским, да рыдала.

Но в ноябре 1775 года от государыни Екатерины пришло предписание ужесточить режим узницы и как можно скорее постричь ее в монахини. Матушка-игуменья вздохнула, режим ужесточать не стала, лишь через келейницу сообщила женщине, что через несколько дней состоится обряд пострига. К удивлению, воплей и рыданий в тот день не было слышно, напротив, узница встретила это известие светло и тихо, даже просияла лицом и сказала келейнице, что видела во сне матушку, покойную государыню Елизавету Петровну, и та благословила ее на постриг. Зато граф Разумовский пожаловал к игуменье и, взывая к ее милосердию и душевной щедрости, предложил неслыханный план…

– Вы должны помочь мне, матушка, – говорил граф Разумовский игуменье.

Он стоял у выходившего на монастырский двор окошка, из которого был виден домик, отведенный великой княжне Елизавете. Было ветрено, сыро, ветер кружил мертвые листья, которые напоминали Кириллу Григорьевичу старые письма с их пожелтевшей бумагой и выцветшими чернилами. Всю эту осень он был во власти прошлого – то и дело мысленно беседовал со старшим братом и спрашивал у него совета и помощи.

Лиза встретила Кирилла Григорьевича с несказанно удивившей и растрогавшей его радостью, бросилась на шею, а потом, когда он украдкой, таясь от заглядывавшей в двери келейницы, протянул бедняжке письмо от Жака, и вовсе заплакала. Стала благодарить, прижалась мокрой от слез щекой к его плечу. Потом они долго молчали, сидя бок о бок на узком, жестком диванчике, над которым висела старинная икона «Иисус в темнице».

– Что же мне делать, дядюшка? – спросила наконец Лиза. – Не могу я здесь – тяжко мне и горько. На волю хочу. К Жаку, во Францию. Видит Бог, если суждена мне свобода, в России не останусь.

Что он мог ответить ей? Чем облегчить ее страдания? Тогда Кирилл Григорьевич прошептал на ухо племяннице, что непременно поможет ей бежать, и лицо Лизы осветила счастливая, безмятежная улыбка, напомнившая Разумовскому маленькую рыжую непоседу – дочь генерала Шубина.

Но вскоре Лиза изменилась. Стала чаще беседовать с келейницей, которая приносила ей духовные книги и готовила к постригу. Читала Жития святых, Евангелие, заинтересовалась русской историей, расспрашивала у келейницы о других царственных узницах Ивановского монастыря – Пелагее, жене царевича Ивана, сына Грозного, Марии Нагой… Часто ходила в сопровождении келейницы в примыкавшую к ее скромному обиталищу надвратную церковь во имя Казанской иконы Божией Матери, горячо, истово молилась. Потом долго сидела у крохотного, выходившего во двор окошка и смотрела, как кружат по двору осенние листья, слушала звон монастырских колоколов и все спрашивала у келейницы, можно ли отмолить чужую вину, рассеять молитвенным подвигом грозовую тучу греха, нависшую над их родом?

Келейница, пожилая монахиня, некогда удалившаяся от мира после того, как ее единственный сын погиб в Семилетнюю войну, невольно прониклась жалостью к вечно заплаканной барышне, уверявшей, что она – дочь покойной русской императрицы.

Матушка Пелагия стала баловать Лизу – поила ее липовым цветом, приносила из ближайшей к монастырю лавки тульские пряники и малиновое варенье, читала со своей названой дочерью святцы, рассказывала о великомученице Елизавете, да еще о царевне Алисафии, которую Егорий Храбрый от змея спас. Лиза, в свою очередь, пускалась в длинные рассказы о милой, доброй Франции, где она жила с семи лет, об отце – генерале Шубине – и великодушном семействе д’Акевилей. О Жаке она молчала – слишком горько было вспоминать. Потом не выдержала и рассказала Пелагии, что есть у нее любимый человек, который сейчас далеко, во Франции, и, верно, никогда она его больше не увидит.

Вскоре Кирилл Григорьевич стал замечать, что в его племяннице произошла неуловимая перемена. Она не так уже рвалась на волю, реже вспоминала о Франции, зато не пропускала ни одной церковной службы, и к заутрене, и к вечерне ходила в надвратную церковь – тихо, степенно, в сопровождении келейницы.

Тогда Кирилл понял – больше медлить нельзя, нужно готовить побег племянницы. Если она останется в монастыре, то еще, чего доброго, истает, как свеча, во время церковной требы.

Граф постоянно думал о побеге Лизы, но не знал, как его осуществить. Игуменья, скрепя сердце согласившаяся на его визиты, в остальном строго выполняла предписания государыни Екатерины и не позволяла узнице и шагу ступить за церковные ворота. Разумовский мог проникнуть в монастырь только в одиночку, и короткие свидания с Лизой ничего не меняли – большую часть времени она проводила в обществе келейницы. Побег мог оказаться возможным только с молчаливого согласия игуменьи, и накануне пострига племянницы граф пришел просить именно об этом.