Ее интерес к чужим языкам был настолько сильным, что, когда в Лондон явились послы из далекой Московии с грамотами от их государя, Елизавета с неподдельным вниманием вслушивалась в русскую речь, потом рассматривала буквы неведомого алфавита, выписанные золотом и киноварью, и заключила, что могла бы с легкостью выучить и этот язык. Она никогда не приступила к нему, но несколько раз советовала Эссексу заняться русским, так как это было бы полезно для ее внешнеполитического ведомства, которое он курировал в 90-х годах.
В повседневной же жизни елизаветинского двора рафинированная культура речи находила выражение в искусстве bon mot — острого словца, эпиграммы и нескончаемых словесных дуэлей. Остроумие было божеством, которому поклонялись елизаветинцы. Тон в развлечениях этого рода задавала сама королева, и всякий, кто рассчитывал привлечь ее внимание, должен был оттачивать свое мастерство. Рассказывали, что Рэли, еще не удостоившийся чести стать фаворитом, как-то, стоя у окна, в задумчивости написал на нем алмазом своего кольца: «Я так страшусь упасть, но ввысь готов подняться…» Насмешница-королева немедленно нацарапала ответ: «Когда подводит дух, не стоит и пытаться!» Позднее она получила от него в подарок прелестный сонет-комплимент, в котором прославлялся непременный набор достоинств — глаза, яркостью превосходящие звезды, волосы, затмевающие блеск солнца, и т. д. Но много ли найдется сонетов, отдававших дань уму дамы? Рэли восславил его трижды: «Тот ум, что властвует над моими мыслями… тот ум, что снискал славу до небес… тот ум, что переворачивает вверх дном могучие державы». И если поэт и польстил ей, то скорее относительно глаз и волос.
В хорошем расположении духа Елизавета была не прочь подтрунить и над собой. Однажды после долгой беседы с ней французский посол высказал королеве свое восхищение ее красноречием и великолепным знанием языков. «Ах, месье, — ответила она, — совсем несложно научить женщину болтать. Заставить ее хоть немного помолчать — задача куда труднее!» Вспыльчивая, она тем не менее могла простить дерзость или нелицеприятную критику, если они были облечены в остроумную форму. Один из характерных анекдотов ее времени — история с неким фермером. Он был очень недоволен поставщиками продуктов для королевского двора, которые имели привилегию почти в принудительном порядке закупать продовольствие по очень низким ценам. Этот фермер якобы оказался в присутствии королевы и ее фрейлин и стал громко осведомляться: «Которая тут королева?» Она отозвалась: «Я». — «Вы? — притворно изумился фермер. — Ну нет, вы, миледи, слишком тонки, а королева должна быть очень-очень толстой». — «Почему же?» — смеясь, осведомилась Елизавета. «Потому, что каждый год она поедает всю мою птицу и много другой снеди и никак не остановится». Согласно преданию, королева не рассердилась на хитрого селянина и приказала расследовать злоупотребления поставщиков. Другой, уже вполне реальный случай ее снисходительного отношения к дерзкому, но остроумному болтуну — ее беседа с неким Т. Ширли, молодым полунищим дворянином, вымаливавшим у нее денег на морскую экспедицию в неведомые страны. Королева отказывала, и он, дав волю фантазии, стал расписывать, какие прекрасные и богатые земли он мог бы открыть для нее, но теперь будет вынужден взять их себе, сказочно разбогатеет, коронуется и будет писать ее величеству письма из своего нового королевства. «На каком же языке вы будете мне писать?» — иронично осведомилась Елизавета. «На языке королей: моей августейшей сестре…» Она долго смеялась, но денег новоявленному «брату» так и не дала.
Одной из любимых литературных забав Елизаветы были игры с именами, весьма популярные в XVI веке. Не было школяра, который не перевел бы свое имя на латинский, отыскивая в нем новый символический смысл, не было придворного, не сочинившего хотя бы раз в жизни акростих, образующий из начальных букв всех строчек имя его возлюбленной. Имя превращалось в символ-звук или символ-изображение, а они, в свою очередь, — в тайные шифры в любовных играх: появляясь вместо подписи в надушенных письмах, на портретах и медальонах, даримых друзьям и поклонникам.
Королева охотно жонглировала именами и раздавала прозвища. Роберт Лейстер всегда гордился символическим значением своего латинизированного имени Robur, что означало «крепкий», и избрал своим символом изображение дубовой ветки. Но Елизавета предпочитала называть его по-другому — «Глаза», «мои Глаза», подчеркивая, как дорог был для нее граф и как важно было для нее его мнение. Но как бы он ни гордился этим, рисуя в своих письмах к госпоже вместо подписи два глаза, ее «духом» был не он, а старый Уильям Берли, проницательный, вездесущий, всезнающий, не случайно Елизавета обращалась к нему в дружеской записке — «сэр Дух». Загадочный и мрачный Уолсингем был Мавром. Себя же она именовала Перевернутое Сердце, нередко подписывая так письма к близким. К их кругу относился, разумеется, и Барашек — Хэттон, он же Овечка и Веки. Как и Лейстер, он подписывал многие свои письма к королеве последним прозвищем или рисовал две тонкие дуги век. Хэттон был талантливым игроком в шарады и однажды видоизменил свою подпись, изобразив шляпу {hat) и римскую десятку {ten), что при произнесении составляло его имя. Но безобидное кудрявое животное чуть не утонуло в волнах нахлынувшего Океана. «Океанский пастушок», «Вода», «Водопад» — королеве очень нравилось пародировать западноанглийский выговор Уолтера Рэли, превращая его имя Walter в Water («вода»).
Когда Кристофер Хэттон заметил, что его повелительница отдает предпочтение другому, он в соответствии с правилами куртуазности прибег к утонченному языку намеков, воплотив свое страдание в эстетскую игру: Елизавета получила от него необыкновенную шараду — выполненную из драгоценных камней миниатюрную Библию (на языке символов это означало: он клянется), кинжал (что покончит с собой) и небольшой черпачок (если она не окоротит сэра Уолтера — Воду). Коронованная дама его сердца отправила ему ответную криптограмму: птичку (добрая весть), радугу (гроза миновала) и миниатюрный монастырь (ему уже не угрожают потоки воды и наводнение). Чтобы успокоить Хэттона, она приписала: «Если короли — как боги, а таковыми они должны быть, то они не потерпят преобладания какого-нибудь одного элемента из господствующих в природе стихий (она намекала на воду. — О. Д.). Живность ее полей дорога ей, и она так прочно укрепила берега, что ни вода, ни потоки не смогут затопить их». Однако Овечку не успокоили эти заверения — он послал Елизавете маленький аквариум, убеждая ее, что морских созданий лучше держать взаперти. Это иносказание восхитило королеву. Посланец Хэттона писал, что аллегорическая «тюрьма для рыбки» имела успех: «Ее Величество пожелала, чтобы я написал Вам, что Вода и водные твари не радуют ее так, как Вы, она всегда предпочитала мясо рыбе, полагая, что мясо — гораздо основательнее».
Неудивительно, что та, которая с таким увлечением играла в слова, ценила и поощряла тех, для кого это стало призванием и делом жизни.
Повелительница пастушков, королева фей
Вся атмосфера елизаветинского двора, пронизанная галантным поклонением, наполненная музыкой, негой, эстетскими развлечениями, возбуждала необыкновенный интерес к литературе и театру, ибо высокая поэзия, лучшие образцы прозы и драмы давали наиболее подходящие средства для выражения подобных чувств. Увлечение театром было всеобщим: не было недели, чтобы во дворце не играла какая-нибудь из лондонских трупп, чаще всего лучшие — труппа Барбеджа или их соперники, актеры Хэнслоу, со своими блистательными авторами — Шекспиром и Беном Джонсоном. В отсутствие же профессионалов придворные и королева развлекались любительскими «масками» — небольшими костюмированными представлениями, аллегорическими по преимуществу. Также много и увлеченно читали: последние итальянские, французские и испанские новинки переходили из рук в руки, переводы самых модных европейских авторов на английский появлялись почти незамедлительно. Почти все, начиная с королевы, упражнялись в любительском стихосложении, и если не всякий решался явить свои литературные детища миру, то по крайней мере оценить достоинства истинной поэзии могли многие. Это поголовное увлечение чтением модных новинок хорошо отражает забавный эпизод. Однажды королева заметила, что ее фрейлины с большим интересом читают, передавая из рук в руки, некую поэму. Она потребовала показать ей рукопись и обнаружила, что это перевод нескольких глав из популярной книги итальянца Ариосто «Неистовый Роланд», притом наиболее вольные ее эпизоды. Автором перевода оказался ее собственный крестник — известный острослов и повеса Джон Харрингтон. Елизавета вызвала его к себе и притворно-грозно отчитала за то, что он смущает ее фрейлин рискованным чтением, но примечательно, что в виде наказания она повелела молодому человеку удалиться от двора и не показываться ей на глаза, пока он не завершит полного перевода всего «Неистового Роланда» (к слову сказать, довольно длинной поэмы). Он подчинился, и в результате этой своеобразной епитимьи Англия получила в 1591 году первое издание поэмы Ариосто на английском языке.
