Парламентский комитет, обсуждавший эту проблему, предложил Елизавете два возможных решения — либо немедленно обвинить Марию в измене и осудить, либо предупредить, что в случае очередной подобной попытки она будет рассматриваться как государственная преступница. В обоих случаях она теряла права на английскую корону. Хотя обе палаты стояли за немедленный суд над шотландкой, Елизавета предпочла более мягкий вариант. Депутаты тем не менее не желали разъезжаться, не увидев отрубленную голову Марии на шесте, и все еще надеялись склонить к этому свою королеву. Даже намеки на то, что сессию пора заканчивать, так как на Лондон надвигается эпидемия чумы, не заставили их покинуть столицу. Мария казалась страшнее чумы, а ради безопасности своей королевы они были готовы рисковать жизнью. Королеву атаковали депутации юристов, духовенства, обеих палат — и вместе и порознь. Даже прелаты, которым в силу их духовного звания не пристало жаждать крови, требовали казни Марии, так как ничто, по их мнению, не могло удержать ее от новых интриг. Все были против шотландки. Карл IX равнодушно-презрительно отозвался о ней и ее заговоре: «Несчастная глупышка не остановится, пока не лишится головы; поистине, они приговорят ее к смерти, и я вижу в этом только ее собственную вину и глупость». Английскому послу в Париже намекали, что Франция не слишком огорчится из-за смерти шотландской королевы.

Только Елизавета была за то, чтобы сохранить Марии жизнь. Она не смогла пересилить себя и послать на плаху ту, которая искала у нее защиты. Взвесив все, она пригласила во дворец депутацию парламента, чтобы довести до подданных свою волю. В самых проникновенных словах поблагодарила она их за любовь и заботу о ней, но затем, решительная и убежденная в своей правоте, отказалась последовать их страшному совету. Милосердие женщины и убеждения государыни восстали в ней против идеи еще невиданного в истории политического процесса над суверенным монархом.

Мрачное началд 70-х годов не сулило Елизавете ничего хорошего. Ее захлестнуло море проблем, казавшихся неразрешимыми: Англия по-прежнему оставалась в политической изоляции, без сильных союзников, отношения с могущественной Испанией все более ухудшались, а дружба с мятежными Нидерландами начинала обходиться слишком дорого. Нормальные торговые связи прервались из-за постоянных эмбарго, морских блокад и разбоя. Для ее острова, жившего торговлей, это было гибельно.

Но больше всего королеву угнетало то, что после Северного восстания ее собственная страна оказалась расколотой на два враждебных лагеря. Если раньше она с гордостью указывала испанскому послу на ликовавшего при виде ее человека в толпе, который между тем был известен как убежденный католик, то теперь ей следовало скорее остерегаться таковых — один из них мог прятать под плащом отравленный кинжал. Ей не хотелось верить тому, что ее жизнь подвергается опасности в собственном доме и все, что было достигнуто за годы трогательного «романа» с ее народом, утрачено. Она бравировала и демонстративно не принимала особых мер предосторожности. Поведение ее ближайшего окружения во всей истории с Марией Стюарт и Норфолком подействовало на Елизавету отрезвляюще.

Она поняла, что многие даже лояльные ей политики готовы тем не менее служить и ее противнице и по-настоящему она может положиться лишь на нескольких убежденных протестантов в совете во главе с Уильямом Сесилом. Королева наконец вознаградила своего слугу и старого друга за его преданность титулом барона Берли, и лорд Уильям, уже длиннобородый старик, по-детски радуясь, украшал свои дома новыми гербами и выставлял во всех уместных и неуместных местах свое родословное древо.

Самой королеве перевалило за тридцать пять, если точнее, она приближалась к своему сорокалетию. Пережитые потрясения и проблемы — ее постоянная головная боль — не прошли бесследно: современники в один голос отмечали, что королева сильно подурнела. Ее прекрасные золотисто-рыжие волосы стали редеть, и ухищрения парикмахеров не помогали. Английский дипломат Томас Смит как-то весьма недипломатично заметил: «Чем больше у нее волос спереди, тем меньше на затылке». В 1572 году молодой придворный художник Николас Хиллиард написал миниатюрный портрет тридцативосьмилетней королевы. В его маленьком шедевре все было прекрасно: насыщенный голубой фон, изысканное золотое обрамление, нежные цвета ее костюма, великолепно выписанные драгоценности и цветок шиповника, приколотый к плечу, — все, за исключением лица Елизаветы — вытянувшегося, мертвенно-бледного, безбрового, лишенного иных красок, кроме темных теней под глазами. За эти годы королева не утратила присутствия духа и мужества, но прежняя радостная легкость покинула ее.

Никто и никогда не узнает, что творилось в этой гордой и замкнутой душе, но, возможно, достигнув зрелого возраста, Елизавета попыталась переоценить свои жизненные позиции. Выбор, сделанный ею, казалось, окончательно — одиночество на троне, — с трудом проходил проверку реальными политическими обстоятельствами. Дело было вовсе не в том, что королеве не удавалось управлять страной одной, но отсутствие наследника являлось ее ахиллесовой пятой. Если бы у нее было потомство, никакие происки католических держав или интриги претендентов не были бы страшны для Англии. Однако официальный наследник мог появиться только в результате законного брака. И кажется, впервые в жизни Елизавета стала всерьез допускать мысль о собственном замужестве.

Это совпало с политическим моментом, когда Елизавета могла снова использовать «брачную карту» в большой игре. На этот раз ее партнером стала Франция, вернее, королева-мать Екатерина Медичи. В свое время она уже зондировала почву для возможного брака ее старшего сына, ныне короля Карла IX, с Елизаветой. В ту пору английские дипломатические круги не нашли привлекательным такой союз, а королева — самого претендента, о котором ей говорили как о желторотом юнце, не знающем ни одного иностранного языка. Но теперь у Екатерины Медичи подросли два младших принца, и партию можно было возобновить, имея на руках двух козырных «валетов», рвущихся в короли.

В начале 70-х годов Англия и Франция отчаянно нуждались друг в друге, в особенности перед лицом испанской интервенции в Нидерландах. Франция веками боролась за присоединение этой территории, и в XVI веке Нидерланды оставались сферой ее интересов. Екатерине было очень невыгодно присутствие там вооруженной армии испанцев-католиков, так как это усиливало позиции партии Гизов в ее собственной стране. Протестантская Англия, поддерживавшая мятежников-кальвинистов, была, с ее точки зрения, неплохим сдерживающим фактором при условии, что англичане не зайдут слишком далеко. Позиция Елизаветы была зеркальным отражением мыслей Екатерины: англо-французское сближение могло стать гарантией против экспансионистских планов Испании. Три державы, таким образом, постепенно вырабатывали систему баланса, при которой чрезмерное усиление угрозы со стороны любой из них заставляло сплачиваться две другие.

В 1571 году личный представитель Екатерины Медичи — флорентиец Гвидо Кавальканти — начал кулуарные переговоры с Лейстером относительно брака между королевой Англии и братом французского короля герцогом Анжуйским. Анжу был скользкой наживкой. Англичанам дали понять, что принцу крови из династии Валуа просто необходимо найти себе партию, трон и домен где-нибудь за пределами Франции, и если он не приглянется Елизавете, то может вполне подойти ее сопернице — Марии Стюарт. Граф поддержал идею англо-французского союза. Подход к самой королеве осуществлял уже новый французский посол в Лондоне Ла Мот Фенелон. Выждав время, в одной из непринужденных бесед с Елизаветой он искусно завел разговор на деликатную тему, и королева, прекрасно понимая, куда он клонит, со вздохом сожаления призналась, что раскаивается из-за того, что не позаботилась о замужестве и потомстве раньше. Правда, тут же добавила она, брак в ее возрасте привлекает ее только из политических соображений, поэтому, если она изберет себе супруга для продолжения рода, это непременно должен быть представитель царствующего дома. Французский посол немедленно и очень кстати «вспомнил» о герцоге Анжуйском — «самом совершенном принце в мире и единственном, кто достоин сочетаться с ней браком». Елизавета при этом была прекрасно осведомлена, что герцог — убежденный католик и едва ли придется ко двору в Англии, кроме того, он намеревался жениться на принцессе Клевской и весьма прохладно относился как к планам матери женить его на англичанке, так и к самой невесте, о которой он, по его словам, слышал, будто «она не только стара, но у нее еще и больная нога».