Но все обернулось совсем иначе. Дочь Генриха VIII доверяла министрам, но вовсе не собиралась уступать им ни одну из своих прерогатив. Однажды, когда французский посол обмолвился, что хотел бы испросить аудиенции, дабы изложить важное дело королеве и ее совету, она властно заметила ему, что нет такого дела, которого она не могла бы выслушать сама и принять по нему решение без всякого совета. Помимо желания вникать во все тонкости внешней политики у нее были и соответствующие возможности — знание множества иностранных языков, что позволяло королеве без посредников вести переговоры с послами большинства европейских государств. (Вот когда Роберт Лейстер мог пожалеть, что не последовал советам своего учителя Роджера Эшама, который рекомендовал ему больше внимания уделять гуманитарным наукам и языкам, ибо языки — путь в большую политику.)
В первые годы царствования самостоятельность и неуступчивость королевы часто обескураживали седобородых министров, а порой приводили их в отчаяние, так как молодая женщина руководствовалась какой-то своей, не всегда понятной им логикой. Постепенно ее общие подходы к политике прояснялись, обретая все более четкие контуры: предельная осторожность во внешнеполитических делах, отказ от всего, что могло бы спровоцировать международный религиозный конфликт с участием Англии, и крайняя экономность в государственных расходах. Решение любого вопроса, касавшегося поддержки братьев по вере, вмешательства в чужие религиозные распри или требовавшего больших расходов, могло быть неоднократно отложено ею и затянуто до предела. Советники называли это «женской нерешительностью», но это было нечто иное.
Елизавета хотела быть абсолютно уверена, что решение, принятое ею и советом, будет самым выверенным и обоснованным из всех возможных. Более активной участницы и внимательной слушательницы дискуссий, которые разворачивались в зале совета, нельзя было представить. Как любой высший политический орган, совет часто раздирали противоречия, мнения министров по важнейшим вопросам далеко не всегда совпадали, и на долю этой женщины выпадала роль арбитра, за которым оставалось последнее слово, — самая трудная из всех ролей. Постепенно она выработала некий modus vivendi с членами совета, обыкновенно внимательно выслушивая аргументы всех сторон, поддерживая тех, кто высказывал хоть малейшее сомнение в верности предлагаемого пути, чтобы заставить их оппонентов приводить новые доказательства и резоны в пользу своих идей. И лишь взвесив все «за» и «против», она принимала чью-то сторону.
Даже такой осторожный подход не был, тем не менее, гарантией непременного успеха, и у елизаветинского руководства было немало ошибок и провалов в политике. А если принятое решение, казавшееся всем наиболее обоснованным, не приводило к желаемым результатам, это означало, что обстоятельства оказывались сильнее не только ее, но и коллективного разума советников. Но по крайней мере от упрека в том, что королева лишь послушно следовала воле своих министров, ее следует избавить. В целом ряде случаев неудачи происходили как раз тогда, когда она уступала им, поддавшись на долгие уговоры, а не следовала собственной интуиции. И если искать ответственных за ее политику в первые годы царствования, то приходится признать, что именно решительные государственные мужи втянули Елизавету помимо ее воли в ее первую войну, настолько затянув клубок англо-франко-шотландских противоречий, что его пришлось распутывать около двадцати лет.
В мае 1559 года в соседней Шотландии разразилось восстание протестантов против королевы-регентши Марии Гиз — француженки, матери Марии Стюарт, находившейся в то время во Франции. Пылкие проповеди Джона Нокса, искренний религиозный порыв шотландских протестантов нашли отклик в сердцах многих шотландских лордов, недовольных засильем французов в их стране и готовых под лозунгом борьбы с католицизмом захватить земли церкви, как это сделали король и дворянство в Англии. Победа протестантов в Шотландии казалась настолько на руку англичанам, что Тайный совет буквально лихорадило от возбуждения: убежденные протестанты — Сесил, Ноллис и другие — считали, что если оказать шотландцам своевременную помощь, то французские войска, стоявшие в Шотландии, будут изгнаны с острова, а триумф протестантской веры на севере создаст предпосылки для возможного объединения двух королевств, и позиции Англии и самой королевы значительно упрочатся.
Елизавета между тем не хотела закрывать глаза и на опасные стороны союза с шотландскими единоверцами: он означал неминуемую войну с Францией при полном отсутствии денег в казне и огромных внешних долгах, оставленных ей в наследство Генрихом VIII. В случае неблагоприятного исхода следовало ожидать французского вторжения в Англию (возможно, при поддержке Рима) с непременной попыткой посадить Марию Стюарт на английский престол. Королева не хотела и боялась этой войны (и если это было данью ее женской слабости — трижды благословенна слабость). Никакие уговоры Сесила, имевшего привычку все тщательно обдумывать и составлять меморандумы, наглядно демонстрировавшие положительные и отрицательные стороны любого шага, не убеждали ее, что «рго» перевешивают «contra».
Протестантские лорды Шотландии и их английские ходатаи сделали предложение о вступлении Англии в войну на их стороне еще более соблазнительным: они уже видели воочию, как королева Англии сочетается браком с графом Арраном — ближайшим после Марии Стюарт претендентом на шотландский престол, и если последняя не оставит потомков или не будет признана протестантскими подданными, уния Шотландии и Англии станет реальностью. Секретные службы Елизаветы фактически спасли Аррана, который тайно пробирался из Франции на родину, скрываясь от охотившихся за ним католиков, однако ни романтические обстоятельства их встречи, ни бесконечное восхищение и признательность, которые граф принес к ногам королевы, не помешали ей заметить, что молодой человек глуп, а возможно, и душевно болен. Она не желала платить английской кровью за сомнительный брак.
Единственное, чего совет смог добиться от королевы после нескольких месяцев бесплодных препирательств, — так это кровопускания казне. Не ее войска, а деньги, занятые в банках Антверпена, потекли через шотландскую границу. Но однажды взяв на себя роль тайной покровительницы мятежников, Елизавета продолжала играть ее самозабвенно, с мастерством хитрой субретки из комедии масок, которую нелегко поймать за руку.
Прежде всего она водрузила на видное место в своем дворце Хэмптон-Корт портрет регентши Марии Гиз (его, вероятно, пришлось извлечь из какого-нибудь подвала и долго стирать пыль). Зато когда шотландский посол явился ко двору, чтобы заявить протест против вмешательства Англии в шотландские дела, Елизавета подвела его к портрету его госпожи и трогательно заверила в своей искренней симпатии к ней. Посол был сбит с толку и доносил: «Кажется… она не питает ничего, кроме добрых намерений сохранять мир и дружбу между Вашими Величествами». (Тем временем за его спиной принимали Аррана.) К чести дипломата, он скоро разобрался в ситуации, но уличить Елизавету в поддержке протестантов в Шотландии было невозможно: ни строчки, адресованной к ним, не было написано ее рукой, любые заверения, которые мятежники получали от ее имени, если о них становилось известно официальному Эдинбургу, объявлялись частной инициативой ее сановников, и королева немедленно обещала «расследовать», «разобраться» и принять меры против подобного своеволия. С неподдельным восхищением шотландец признавал: «Из ныне здравствующих она — самый сильный игрок в такой игре». Он написал это, вернувшись с очередной аудиенции, где Елизавета доверительносерьезно сказала ему, что «слишком высоко ценит свою честь, чтобы осмелиться говорить одно, а делать другое». Столь напыщенное заявление, видимо, так развеселило ее, что она, уже смеясь, еще раз повторила его и наказала послу в точности передать ее слова его госпоже.
Протестантам в Шотландии тем временем отчаянно не везло, они терпели поражение за поражением. И королева была вынуждена сделать еще один шаг навстречу им, послав к берегам Шотландии несколько кораблей под командованием молодого адмирала Винтера, чтобы блокировать помощь с моря, поступавшую для французской армии с континента. Винтер захватил два французских корабля, а в ответ на требование дать объяснение своим действиям заявил, что осуществляет блокаду шотландского побережья просто для собственного удовольствия, без приказа или санкции его королевы. Это было уже слишком.
