На пути к Чипсайду, самому сердцу Сити, Елизавету встречали старшины привилегированных цехов в ливреях и дорогих мехах. Вдоль улиц были устроены деревянные перила, увешанные коврами, гобеленами, вышивками и шелками. Здесь королеве вручили символический подарок Сити — красный кошель с тысячью золотых марок. Принимая его от лорд-мэра, она произнесла одну из наиболее запомнившихся своих речей. «Я благодарю Вас, милорд мэр, Ваших собратьев и всех вас. И поскольку вы просите, чтобы я оставалась вашей госпожой и королевой, будьте уверены, что я останусь к вам так же добра, как всегда была добра к моему народу. Для этого у меня не будет недостатка желания, и я верю, не будет и недостатка власти. И не сомневайтесь, что ради вашей безопасности и покоя я не замедлю, если потребуется, пролить свою кровь. Господь да отблагодарит вас всех».
Королева, которая умела так говорить со своими подданными, не могла не вызвать восторженного отклика. Она заметила в толпе старика, который плакал, и шутливо пригрозила: «Я надеюсь, это от радости?» Кто-то в толпе воскликнул: «Помните старого короля Генриха VIII?» Она услышала и улыбнулась — сравнение с отцом всегда льстило ей.
Каждый жест удавался ей в этот день. У церкви Святого Петра процессия снова остановилась у аллегорической композиции. Старик-Время вел за собой дочь-Истину. «Время? — воскликнула королева с воодушевлением. — Время привело меня сюда!» Истина протянула Елизавете Библию, которую та поцеловала, прижала к груди и не выпускала из рук до конца процессии.
Потом во дворе собора Святого Павла мальчики из местной школы читали латинские стихи, уподобляя молодую королеву платоновскому государю-философу, а на Флитстрит очередная аллегория представляла ее библейской Деборой — судьей и восстановительницей Дома Израилева. У церкви Святого Дунстана, где был приют для сирых и убогих, Елизавета остановила свою колесницу и вознесла молитву, обещая помнить о бедных и заботиться о них. Наконец она покинула Сити, провожаемая фигурами двух сказочных великанов.
Теперь можно было передохнуть, сбросив тяжелую мантию, в покоях Уайтхолла. Восхищенный Лондон пал к ее ногам, она завладела им навсегда. Все заранее рассчитанные акценты были точно расставлены: она будет любящей матерью своим подданным, она верна памяти своего великого отца и станет его достойной преемницей, она предана слову Священного Писания, и даже слабые и убогие найдут в ней защитницу и покровительницу. Что же это было, как не высочайшее искусство ренессансной публичной пропаганды?
Прямая апелляция к народу, которая вызвала в нем такой живой отклик, была глубоко осознанным политическим выбором Елизаветы и, в свою очередь, давала ей огромный эмоциональный заряд. Когда в первые дни ее царствования испанский посол граф Ферия, гордый гранд, явился ко двору и покровительственным тоном начал давать Елизавете советы и превозносить Филиппа II, которому она была обязана, по его мнению, жизнью и восшествием на престол, королева неожиданно осадила его: «Народ, и никто другой, поставил меня на это место». Уязвленный посол в своем донесении в Испанию назвал ее «тщеславной и заносчивой», но не мог не признать: «Она очень привязана к своему народу и твердо уверена, что он на ее стороне, что и на самом деле так».
Двадцатипятилетняя королева нашла верные слова для той роли, которую собиралась играть всю жизнь, — «мать отечества». В ее риторике, в блестящих речах в парламенте этот образ будет возникать вновь и вновь. Позднее она найдет и выразительный символ — белого пеликана, который, по преданию, чтобы спасти своих птенцов от голодной смерти, вырвал куски мяса из собственной груди. И она станет носить медальон с белым пеликаном как напоминание о своей постоянной готовности уподобиться самоотверженной птице.
Искусство явлений перед своими подданными Елизавета будет оттачивать всю жизнь, и они никогда не наскучат им. Их Элиза будет казаться то неземной, то близкой. Она могла вдруг остановиться и осведомиться у старика ветерана о его болезнях, могла принять ветку розмарина от бедной женщины и сохранить ее до конца процессии среди гирлянд роскошных цветов. Епископ 1Удмен вспоминал, как, будучи еще ребенком, впервые наблюдал Елизавету во время ее публичного выезда. Это случилось в 1588 году, в момент серьезной опасности для страны и для нее самой. Мальчишкам кто-то сказал, что они смогут увидеть королеву, которая должна проезжать по Уайтхоллу. После часового ожидания она наконец появилась. «Тогда мы закричали, — пишет Гудмен, — “Боже, храни Ваше Величество! Боже, храни Ваше Величество!” Королева повернулась к нам и сказала: “Благослови вас Господь, мой добрый народ!” Тогда мы снова вскричали: “Боже, храни Ваше Величество! Боже, храни Ваше Величество!” И королева снова ответила нам: “У вас, возможно, мог бы быть более великий государь, но у вас никогда не будет более любящего”. И после того как мы некоторое время смотрели друг на друга, королева отбыла. Все это произвело такое впечатление на нас (а сцены и живые картины лучше смотрятся при свете факелов), что на всем пути мы говорили только о том, какая она восхитительная королева и что мы были готовы рискнуть жизнью, чтобы послужить ей».
Сродни процессиям были и весьма любимые Елизаветой «проезды» по разным землям и графствам ее королевства — древний обычай средневековых королей, в котором она безошибочно угадала эффективное средство пропаганды, еще одну возможность контакта с подданными, случай показать себя и покорить сельских сквайров, фермеров, крестьян и их жен, чтобы потом они без конца рассказывали детям и внукам, как через их деревню, «вот по этой самой дороге», проезжала «добрая королева Бесс».
Это был популизм чистейшей воды. И достойно удивления, как быстро молодая королева овладела всем его арсеналом, оценив важность создания собственного позитивного имиджа и того, что позднее политики назовут «связями с общественностью».
Вернемся, однако, к коронации. Покорив безыскусные души лондонцев, Елизавета стояла перед более трудной задачей: сама церемония коронации, на которую были допущены лишь придворные, духовные лица и дипломаты, таила в себе множество подводных камней. Это был другой мир, чуждый сердечной открытости, полный интриг и амбиций, где каждый жест молодой государыни подмечался, по-своему истолковывался и многократно описывался в донесениях послов. Первой проблемой было отсутствие архиепископа Кентерберийского — примаса церкви, который должен был совершить обряд миропомазания и коронации. Последним этот престол занимал Реджиналд Пол — один из сподвижников Марии Кровавой. Неизвестно, как бы он повел себя после восшествия Елизаветы на престол, но Господь призвал его к себе спустя несколько часов после смерти королевы-католички, избавив ее наследницу от непримиримого врага. Остальные епископы, поставленные на свои должности Марией, в основном составляли враждебную ее сестре группу. Необыкновенный мор, напавший на них, сильно разредил их ряды к концу года, пока же королева с трудом нашла епископа Оглторпа, согласившегося короновать ту, чье появление на свет вызвало разрыв с Римом, и к тому же незаконнорожденную. Вместо епископов Дарэма и Бата, которые отказались участвовать в церемонии, ее были вынуждены сопровождать к алтарю светские лица — графы Шрусбери и Пемброк.
Обряд должен был совершиться по всем правилам, установленным в католической церкви, и на латинском языке (в последний раз в английской истории), что указывало на крайнюю осторожность Елизаветы, которая не хотела разжигать страсти между католиками и протестантами, по крайней мере до тех пор, пока корона не будет водружена на ее голову. Правда, чтобы выразить свое отношение к католической мессе, королева припасла неожиданный ход.
16 января еще одна процессия проследовала из дворца Уайтхолл в Вестминстерское аббатство. Весь ее путь был устлан сукном цветов государственного герба — голубого и золотистого. В процессии участвовали герольды, рыцари, лорды, пэры и епископы, затем сама королева и ее гвардия. Елизавета была одета в королевскую мантию, но еще без короны. Пэры, отличительным знаком которых были небольшие обручи-короны, пока почтительно не надевали их. Многочисленные знаки королевского достоинства со всеми возможными почестями несли представители высшей аристократии: шпоры королевы — граф Хантингдон, жезл святого Эдуарда — граф Бедфорд. Четыре исторических меча, считавшиеся атрибутами королевской власти, несли соответственно граф Дерби — католик, граф Рэтленд — протестант, графы Вустер и Вестморленд — также убежденные католики. В этой процессии шли бок о бок смертельные враги, пострадавшие от религиозных и политических гонений в дни Генриха, Эдуарда и Марии. Каждый гадал, какую судьбу ему готовит новое царствование.
