(Какая, однако, неожиданная скромность! Первое задание, заочно полученное Блюмкиным от Троцкого, действительно весьма специфично. Речь идет о следующем эпизоде. Как известно, в 1920 году, когда Красная армия, прорвав оборонительную линию белых на Перекопе, стремительно заняла Крым, в красном плену оказались около сорока тысяч офицеров белой армии =— они сдались под честное слово Фрунзе: «Если вы разоружитесь, то всех мирно отпустят в пределы континентальной России». Против такого решения «проблемы» категорически восстал Троцкий: «Мы пускаем вглубь страны сорок тысяч лютых врагов революции!» И была разработана «акция», инициаторами которой выступили Троцкий и Пятаков: контрреволюционеров ликвидировать. Это была самая массовая, кровавая и подлая ликвидация пленных во время Гражданской войны. Белые офицеры, цвет и гордость российской армии, были согнаны в лагеря в глубине пустынного степного Крыма, окружены красными частями «особого назначения», вооруженными огромным количеством пулеметов, и неожиданно, на рассвете началась без всякого предупреждения кровавая бойня. Очевидцев с «белой» стороны не осталось — расстреляны были все до одного. Красные ликвидаторы, естественно, письменных воспоминаний не оставили. Вот и Яков Григорьевич воздержался. А он был одним из трех «московских контролеров», посланных на место экзекуции лично товарищем Троцким — тогда он и получил от него «мандат» в эту страшную командировку. Так выглядело их «заочное знакомство». Всего было три «контролера» из Москвы. Вот их имена: Бела Кун, Землячка и Блюмкин.
Самым ярым «контролером» оказался двадцатилетний Яков Григорьевич: он бегал среди окровавленных тел и меткими выстрелами из своего любимого револьвера добивал раненых, старательно отыскивая их — ни один «поганец» не должен был остаться в живых. Потом, в Москве, бывая в гостях у наркома просвещения товарища Луначарского, который оказался его соседом в престижном доме (о нем еще предстоит кое-что узнать читателю) «романтик революции» любил рассказывать всю эту историю, прибегая к красочным и жутким подробностям, повествовал и самому Анатолию Васильевичу, и его жене Розанель-Луначарской, и ее двоюродной сестре, балерине Большого театра Татьяне Сац, к которой Яков Григорьевич неоднократно сватался — правда, безуспешно. Но рассказы Яшеньки о крымской ликвидации Таня, воздушная, с комариной талией, слушала с интересом, в глазах ее порой появлялся восторженный ужас. Товарищ Луначарский внимал «правде о войне» даже благосклонно, порой усмехаясь чему-то своему; супруга наркома была непроницаема.
Не удивляйтесь, дамы и господа: какова эпоха, такова и мораль. Или нравы, если угодно. Это то же самое, как во времена Петра I: высший свет Санкт-Петербурга, включая дам оного и их дочерей на выданье, во главе с «великим преобразователем» России ходил в пыточные комнаты, где заплечных дел мастера истязали преступников — ходили как в театр, и это считалось вполне обыденным развлечением. Что сказать по этому поводу? Не знаю. Задайте себе вопрос: изменился ли с тех пор человек? — И. М.)
Но даже из наркомата меня опять выдернули — причем инициатива исходила, можно сказать, от вождей: председателя исполнительного комитета Коминтерна Григория Евсеевича Зиновьева и председателя ОГПУ товарища Дзержинского: меня тайно отправили в Германию. Там назревает пролетарская революция, вернее, мы ее «назреваем»: мне поручается обеспечить засылку во владения пруссаков оружия и бойцов, специально подготовленных и владеющих немецким языком. Дальше — умолкаю. Вам, Яков Самуилович, хорошо известно: все документы о провалившейся германской революции и нашем участии в ней строжайше засекречены. И на здоровье. Хорошо при мне однажды высказался мужик в тамбовской деревне, которую нам пришлось сжечь, а его самого, бандита, отправить в расход. Так вот, он сказал — не помню, по какому поводу: «Баба с воза, кобыле легче».
Ну, а дальше… К какому пикантному, интересному месту мы приближаемся, товарищ Агранов! Прибываю из Германии, на дворе осень 1923 года, и Феликс Эдмундович предлагает мне вернуться — он так и сказал: «Возвращайтесь к нам, уважаемый Яков Григорьевич!» — на службу в ОГПУ, или в иностранный отдел, или в секретный, к товарищу Агранову.
Да, да, дорогой мой Яков Самуилович! Я «вернулся» к вам, теперешнему следователю, ведущему мое дело, и давайте смотреть правде в глаза, ведь мы профессионалы: вы его доведете до логического конца — судя по всему, очень скоро я получу свою пуля в затылок. Верно? Молчите… Опять молчите!
А тогда — помните? Еще за окном вашего кабинета шел первый ноябрьский снег. Вы мне крепко пожали руку — ведь мы еще не знали друг друга — и сказали:
— Прошу, товарищ Блюмкин! Присаживайтесь к столу, — перед вами лежала стопка бумаг, — и сразу приступим к делу. Вот, товарищ Рик, — вы, Яков Самуилович, так хитренько улыбнулись (теперь я понимаю: в ту пору вы более чем скептически относились ко всей этой «оккультной белиберде», как вы потом высказались), — вот ваши донесения о профессоре Барченко, о живописце Рерихе; вот пространные письма товарища Картузова из Петрограда, комментарии к вашим донесениям и личные соображения на сей счет Дмитрия Наумовича, он у нас философ. Всем этим очень сильно… Преувеличенно сильно, — добавили вы, — интересуются в нашем спецотделе, особенно его руководитель Глеб Иванович Бокий. Сейчас мы с вами к нему и направимся, — вы подняли трубку телефона, — только вызову машину. Похоже, Яков Григорьевич, предстоит вам скорая командировка… Думаю, в Петрозаводск.
Помните, Яков Самуилович, этот разговор? Нет! Не могу дальше писать. Что-то нервы… Комок в горле застрял.
26.Х.1929 г. Лубянка, ОГПУ, внутренняя тюрьма, камера №14.
(Продолжение, может быть, следует…)
— …А предложение наше, Александр Васильевич, следующее, — Константин Константинович помедлил, рассматривая свой пустой хрустальный бокал и водя по его ободку куцым плебейским пальцем. — Мы уже с вами в нашу последнюю встречу в Петрозаводске затрагивали эту тему. Официально делаю вам, профессор, предложение: поработайте в той области, где сосредоточены ваши интересы, ориентируясь на военно-политические позиции новой социалистической России.
— Что…— мистический ученый не находил от волнения слов. — Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду следующее. Ваши последние разработки, связанные с телепатическими волнами, с возможностью влиять и на отдельного человека, и на толпу на расстоянии…
— На любом расстоянии! — не удержался Александр Васильевич.
— Тем более! — Лицо товарища Блюмкина пылало. — Влиять посредством мысленного напряжения… И подобным способом можно связаться с той засекреченной страной в Тибете…
— Думаю, что можно, — прошептал профессор.
— Саша, успокойся. — Ольга Павловна взяла руку мужа и осторожно погладила ее. — Он ужасно волнуется, — как бы извиняясь, продолжала она, обводя гостей встревоженным взглядом, — когда речь заходит о Шамбале.
— Вот! — победно воскликнул Константин Константинович, не услышав хозяйку дома. — Ваша работа, Александр Васильевич, имеет огромное оборонное значение. Оружие… Как его лучше назвать? Телепатическое оружие может стать решающим в великой битве пролетариата за покорение планеты. А если мы проникнем в Шамбалу, вступим в дружественный контакт с учеными, владеющими, как вы говорите, утраченными космическими знаниями… В Москве, дорогой профессор, есть мнение, что исследования такого характера, которые ведете вы…
— В полном объеме, увы, не веду! — вырвалось у Барченко.
— Именно, именно, Александр Васильевич! Ваши исследования должны полновесно, без ограничений финансироваться — или ОГПУ, или разведывательным управлением Красной армии. Однако, я думаю, лучше, если вы будете работать под крылом товарища Дзержинского в его ведомстве. Ведь Феликс Эдмундович возглавляет не только органы государственной безопасности — он еще председатель Совета народного хозяйства, а там сосредоточены основные финансовые средства страны.
— То есть вы, Константин Константинович, хотите сказать…
