— Дорогой, я закончила модель, сними с нее форму.

Жан-Поль удивился – никогда прежде его жена не работала так быстро. А Элизабет тем временем подошла к стеллажу и принялась перебирать коробки со стеклянными глазами, ища подходящую пару. Но поиски не удовлетворили ее и, ничего не сказав мужу, женщина в тот же день отправилась в стеклодувную мастерскую. Она вернулась, принеся в батистовом платочке всего одну пару сияющих голубизной весеннего неба кукольных глаз.

— Две штуки? Почему так мало? — удивился Жан-Поль. — Будто не знаешь, что оптом выходит дешевле. Так и разориться недолго! Тем более у нас полно заготовок, могла бы и дома что-нибудь подобрать.

Элизабет положила руки на плечи мужа, виновато улыбнулась, глядя ему в глаза:

— Жан-Поль, пожалуйста, давай прежде сделаем только одну отливку. Я не очень уверена, что все получится, как надо.

— Эх, Элизабет, Элизабет! Не стоило тебе сейчас заниматься работой. Одна отливка – ничего себе! О чем ты думала? Не получится… Э… — он хотел стереть со щеки жены слезинку, но спохватился, опустив перепачканную белой пылью руку. — Только не плач. Я все сделаю, как хочешь. Обещаю.

Жан-Поль сдержал слово. Только однажды наполнил он жидкой глиной гипсовую форму, и только одна головка вышла из ее разомкнутых створок. Минуло довольно много времени, прежде чем отливка высохла и стала пригодна для обжига. И вот, наконец, ее вместе с другими отливками положили в печь, и мастер развел огонь. Потом печь остывала… Все это время, казавшееся Элизабет, нескончаемым, она не находила себе места. Ночами Элизабет почти не спала и, просыпаясь, Жан-Поль слышал ее тихое бормотание. Но он только до боли сжимал кулаки, не позволяя себе думать о постигшей их беде. Больше всего Жан-Поль боялся, что жалость захватит его и утянет в трясину отчаянья.

Элизабет знала – печь уже остыла, как знала и то, что муж будет выгружать ее не раньше завтрашнего утра. Жан-Поль

был нетороплив и предпочитал лучше помедлить, нежели поспешить. И хотя его не было дома, и никто не мог воспрепятствовать ей, Элизабет крадучись, будто делала нечто недозволенное, на цыпочках прошла в мастерскую. Аккуратно разобрав штабель лежавших в печи заготовок, она отыскала ту единственную, о которой думала все это время. Элизабет жадным, придирчивым взором осмотрела головку – ни трещинки, ни изъяна не было на ее безупречной поверхности. Радость озарила лицо женщины. Но вот она вновь нахмурилась, вспомнив о чем-то. Затаив дыхание она прислушалась, стараясь уловить каждый шорох, доносившийся в мастерскую – в доме царила тишина. Убедившись, что поблизости никого нет, она смахнула со стола разобранную гипсовую форму. Ту форму, в которой и была сделана единственная, столь дорогая для нее отливка. Элизабет присела, осматривая лежавшие на полу осколки, и для верности разбила их на более мелкие кусочки, превратив форму в месиво белых гипсовых крошек. Потом она уничтожила глиняную модель.

Жан-Поль вернулся к обеду. Завершив трапезу, супруги спустились в мастерскую, и тогда Элизабет поведала мужу, что, якобы, случайно разбила форму, взявшись переделывать стоявшую неподалеку от нее скульптуру.

Да… — пробормотал Жан-Поль, рассматривая валявшееся на полу осколки, — этого не восстановишь. Отливка хотя бы не треснула?

— С ней все в порядке, я как раз собираюсь заняться ей.

Со дня смерти дочери голос Элизабет еще никогда не звучал так радостно и беззаботно.

Элизабет утратила всякий интерес к лепке и больше не спускалась в керамическую мастерскую. Все время она проводила в зале, стены которого занимали полки с куклами. В этом помещении обычно трудились обе швеи, изготовлявшие туловища и одежду кукол, но теперь Элизабет распустила мастериц по домам, желая работать в одиночестве.

Стол, на котором не так давно стоял гробик, занял привычное место у окна и его поверхность скрылась под ворохом разноцветных лоскутков, обрезков кружев, тесемок, выкроек, мотков ниток… Отворив дверь ногой, в зал вошел Жан-Поль – его руки были заняты коробкой, из которой торчали растопыренные детские ладошки и пухлые пяточки. Элизабет даже не обернулась на шум. Ловко орудуя крючком, она закрепляла на ажурной шапочке тонкие, почти невесомые прядки волос, похожие на застывшие лучи солнечного света.

— Чьи это волосы? — поинтересовался Жан-Поль. — Неужели…

Да, дорогой. Это волосы нашей Камиллы, — глаза женщины были полны странного сияния, делавшего их одновременно невинными и лукавыми.

— Так вот зачем ты срезала локоны! По-моему ты поступила неверно, Элизабет.

— Это память о нашей дочурке.

Только после слов жены Жан-Поль будто прозрел – головка, стоявшая на столе, та самая головка, над которой он недавно работал, была похожа на его безвременно умершую дочь! Только теперь он узнал в фарфоровом личике дорогие черты.

— Господи… — он перекрестился.

Жан-Поль ушел. Элизабет, крадучись, подошла к комоду и извлекла из него шкатулку – ящичек черного дерева с полустертой временем резьбой. Куклы, восседавшие на полках, одобрительно закивали головами. Женщина поставила шкатулку на стол, извлекла из-за пазухи маленький ключик, висевший у нее на шее вместо креста, повернула его в замочной скважине. Элизабет взяла в руки фарфоровую головку и осторожно сняла ее верхнюю часть, которую Жан-Поль, как и обычно, сделал съемной. Так он поступал для того, чтобы получить возможность закрепить стеклянные глаза

внутри заготовки. Для Элизабет эта особенность технологии пришлась как нельзя кстати – она извлекла из шкатулки непонятный сморщенный комок, смазала его клеем и погрузила внутрь головки. Убедившись, что комок лежит плотно, Элизабет вставила небесно-голубые стеклянные глаза, нанесла клей на кромки фарфоровых деталей и соединила их, сильно прижав друг к другу. Затем, не теряя времени, она наклеила парик, собранный из волос покойной Камиллы. К вечеру кукла была готова. Элизабет нарядила ее в самое красивое платьице, украсила завитые локоны пышным бантом, подобрала лучшие башмачки на кожаной подошве. Потом отнесла ее в спальню дочери. Там женщина задержалась. Она посадила куклу на кроватку Камиллы и, не в силах оторваться, напряженно смотрела на нее. Минута сменяла минуту, их вереница уходила в небытие, а Элизабет все стояла посреди спальни, сама похожая на огромную куклу. Голос мужа вывел ее из оцепенения. Жан-Поль, не любивший, когда попусту жгут свечи, торопился быстрее отойти ко сну. Оторвав взгляд от чудесной куклы, Элизабет вышла из комнаты. Прежде, чем затворить дверь, она обернулась, чтобы еще раз посмотреть на свое творение. Кукла сидела среди подушек и смотрела прямо в глаза женщине, а ее пухлые розовые губки складывались в улыбку.

— Завтра ты будешь смеяться, петь, говорить… — пробормотала Элизабет и торопливо спустилась по узкой поскрипывающей лестнице.

Уснуть Элизабет так и не смогла. Она лежала с открытыми глазами, разглядывая серебристое сердечко – прорезь в ставне, сквозь которую был виден диск луны. Потом сердечко погасло. Потом из бархатно-синего превратилось в серое. Потом порозовело. Ночь прошла. Элизабет напряженно прислушивалась, стараясь уловить каждый шорох дремавшего дома, но различала лишь дыхание Жан-Поля да размеренное щелканье часов в гостиной.

Настало утро. Элизабет лежала без движенья, но сердце ее стучало учащенно, а тревога снедала душу. Женщина ждала. Она ждала, когда откроется дверь. Напрасно. Проснулся Жан-Поль. Встревоженный бледностью жены, поинтересовался, здорова ли она. Пробормотав нечто невнятное, Элизабет начала одеваться. Шнурки лопались в ее руках, а крючки не попадали в петли. Так и не справившись со стареньким домашним платьем, она накинула поверх ночной сорочки шаль и торопливо пошла в комнату, принадлежавшую Камилле. Жан-Поль с тревогой смотрел ей вслед.

Протяжный вопль разорвал спокойствие утра. Жан-Поль опрометью побежал наверх. Распростертая на полу Элизабет билась в истерике.

— Камилла! Камилла! Где ты, доченька?!

— Успокойся любимая. Все кончено, давно кончено. Я думал – ты смирилась. Почему прошлое не отпускает тебя?