— Но он будет прямой?..
— Я скажу тебе честно, не обещая: я не уверена, я боюсь, что уже не поздно ли. От тебя требуется одно: терпеть, максимально. Ты сможешь? Я понимаю, что это адски больно, без наркоза, но… если хочешь быть красивым… — она мягко улыбается.
— Хорошо, я согласен, — говорю я, как будто у меня есть выбор.
Все то, что было потом, — я согласен, чтобы он мне бил в нос каждый день, лишь бы не повторялось это.
Белая медсестра сразу же становится за мной и берется за виски, а врач упирается в мои скулы. Это сразу напоминает мне стоматологическое кресло, крючки и пломбу, которую мне сверлили по периодонтиту без наркоза, тихий ужас… то был тихий ужас, это будет громкий. К тому же я ненавижу, когда меня держат.
— Только не держите меня, пожалуйста. — Я вырываюсь.
— Отпустите его, — говорит доктор, и сестра убирает руки.
— Но только не мешай мне, а то скажу привязать тебя, — говорит она. А это еще ужасней.
Она упирает руки в скулы, чтобы зафиксироваться, и приближает два больших пальца к моим глазам, чуть пониже. Она касается моего носа, что-то там устраивает из своих рук, без единого инструмента, и вдруг делает резкое сильное давящее движение.
Я взвываю от боли, и сестра виснет на меня, взлетающего, грудною тяжестью. Мне кажется, что темнота в моих глаза чернеет и останется там навечно.
Все рассеивается, она опять упирает руки в мое лицо, фиксируя их и готовясь.
— Неплохо, неплохо, — говорит она, — ты сильный мальчик, я думала, вообще порасшвыряешь нас по сторонам, так как у тебя вот…
Я думаю: неужели эта дичайшая боль повторится? И вдруг — хряск! Они вдвоем повисают на мне, так как меня выбрасывает из кресла от боли. Меня усаживают в кресло снова. О Господи, спаси меня.
— Ну что, привязывать тебя?!
— Нет, это невозможно. Злата Александровна, вы прекрасная женщина, но это вытерпеть невозможно. Я через многие боли и раны прошел, и всякое было, но я не смогу это, давайте наркоз, не нужен мне никакой прямой нос, я дурею от боли. Мне кажется, нервы и мозги, перемешавшись, через глаза выскакивают из меня.
— Я понимаю, Сашенька, все понимаю, ты молодец, потерпи еще чуть-чуть, он двигается. Еще два-три раза, и я вправлю его, и у тебя…
— Что?! Еще несколько раз? Да я не вынесу и одного прикосновения больше.
— Хорошо, я постараюсь в два раза, но не торгуйся только, нет времени у меня. А где я тебе нос возьму целый потом, у себя?!
Но мне нужно поторговаться, иначе не соглашусь на это добровольно, я не решусь.
Она берется за мое лицо, и мне себя уже дико жалко и больно, и страшно мне к тому же. Будь оно все проклято! Медсестра, как будто в любовном акте, хватается за мою голову и наваливается на плечи.
— Руки, — говорю я, едва не вскакивая.
— Отпустите, — произносит Злата Александровна. И ведет пальцы к моим глазам, ниже глаз, там, где нос находится у меня. Я веду их инстинктивно в сторону.
— Не бойся, малыш, я ничего не делаю, только пощупаю его месторасположение…
Я ей даю себя уговорить. Я понимаю все, что сейчас будет, хотя бы по ее напрягшимся губам. Я даю ей себя уговорить…
И вдруг она давит, давит, и что-то хрустит, хрустит, и дикая, как одичавшая боль вышвыривает меня из сознания.
Я прихожу в себя от мерзкого запаха нашатыря.
— Уберите, — говорю я и отодвигаю руку медсестры. — И что за манера совать все в нос, в лицо? И что вам всем от моего носа надо?
— Умничка, вот и пришел в себя, — улыбается Злата Александровна. — Давай, ругай ее, ругай меня, кляни нас, только потерпи, еще немного осталось.
Я уже не сопротивляюсь, у меня нет сил, голова ничего уже не соображает. Она все равно не слезет с меня. Пока не доделает, я знаю.
— Ну, проверим, как там всё. — Она опять тянет эти хищные, цепкие, сильные руки и останавливается на лице у меня.
Господи, думаю я, дай мне силы не умереть до конца, пережить эту боль, и я поверю, что ты есть в мире, или на небе, или еще где-то, где угодно, только избавь меня от этих мук. И от этого — я поверю в тебя!
Она опять примеривается, и тысячи игл вонзаются мне в нос, раздается треск и хруст, которого я не слышал никогда, и он отдается у меня во всем теле каждого нервного окончания. Я чудом не теряю сознания, походив где-то на грани его, и только голова моя от этого иголочного шока отбрасывается назад, ее ловит медсестра.
— Вот и все, вправила, — говорит радостно Злата Александровна, — пустяки какие-то, любой вытерпеть мог, велика беда. Принесите ему компота, Зоенька, подкрепиться. — Медсестра уходит. — Так, верни свою голову обратно, я только гляну, как получилось и хорошо ли стало.
Но меня на эти дела не купишь, я из врачебной семьи тоже.
Я поднимаю руку.
— Не-а. Все. Даже если он трижды кривой будет, к нему больше никто не прикоснется. Во всем мире! Мне это даром не надо, я думал, рехнусь от боли, точно.
— Саша, все уже, я тебе клянусь.
— Не надо. Злата Александровна, больше ничего не надо, ни вправлять, ни выбивать, ни ломать. Больше никого к себе не подпущу, даже если вся больница соберется.
Она видит, что это так.
Медсестра Зоя приносит компот. В стакане. Злата Александровна берет его.
— На, попей.
— Ничего не хочу, пустите меня.
— Ну, хорошо, возьми компот и прислони его ко рту, а я только потрогаю, а ты со стаканом, ты же понимаешь, что я ничего не буду делать. Я же не ненормальная, чтобы тебя и себя компотом обрызгивать.
— Неужели вы думаете, что я на это поймаюсь, Злата Александровна?
— Но я только посмотрю, как стало.
— Как встало, так пускай и стоит, — говорю я. Она смеется.
— Ну, быстренько, Саш, ты же умный мальчик, я о твоем носе пекусь, а не о своем.
Я соглашаюсь, но не с компотом, конечно, а что я беру ее за руки и держу их, пока она ощупает. Это я так обычно с мамиными стоматологами делал, держал их за кисть, пока они лечили меня. Иначе не соглашался.
Я беру ее за руки. Она опять подносит их. В этот раз, и правда, не делает ничего. Она давит, ощупывает, мнет легко и удовлетворенно кивает.
— Вставай, трус несчастный, не мог потерпеть до конца.
— Все?! — не верю я.
— А ты что думал, я с тобой до утра возиться буду и твоим носом, у меня своих дел полно.
— Ой, Злата Александровна, — я чуть не прыгаю на месте, — я вам так благодарен, спасибо огромное.
— То-то же. Пожалуйста.
— Феноменально, Злата Александровна, — говорит медсестра, — так сделано.
— Ему же не нравится, ох уж эти мне докторские дети, все им не так.
Я целую ее щеку и благодарю миллион раз.
— Подожди, не радуйся. Зоя, в рентген его сейчас же, посмотрим, как на снимке — вправился.
Я поворачиваюсь:
— Зоечка, спасибо большое, не обижайтесь, боль дикая. — Я целую ее руку, но вдруг капает красная капелька, она затыкает ватой мне ноздрю сразу.
— Да что вы, я понимаю, это естественно. — Она с удивлением смотрит на меня. Может, ей никто рук не целовал…
Они выводят меня. Тетя Лиля ожидает, куря и ходя взад-вперед.
— Ну, как. — Она бросается к нам. Зоя ведет меня мимо.
— Я сейчас догоню, Зоечка.
И вдруг я слышу за спиной тихо:
— Лиля, я тебе скажу, не каждый бы мужик такое выдержал.
Это мне приятно. А то было стыдно, что я себя вел… как женщина.
Рентген говорит, что все в порядке, встало на место и косточка будет срастаться. Мне даже стало легче дышать. А как до этого дышалось? Я не могу вспомнить. Моего доктора уже нет, она ушла со снимками.
— Теперь ко мне, Саша, губа, — говорит тетя Лиля.
Да будь все проклято, что они решили, нового из меня сделать, что ли! Я покорно иду за ней.
— Злата Александровна сказала, что это лучшее вправление за всю ее жизнь, она говорит, никогда не видела, чтобы все так точно становилось на место, даже без рентгена уже знала.
Заводит меня в свой корпус, ведет на второй этаж, в маленькую операционную, вынимает тампон из-под губы, который мне положила Злата Александровна, и говорит:
