— Дверь была открыта, и я вошла. Извини, если я неправильно сделала.

Я смотрю на нее, и у меня кружится голова. Она чудесная сегодня. В необыкновенном желтом шифоновом платье, которое обалденно облегает ее чудную фигуру.

Но я же был бы не я, если сразу у меня было по-нормальному. И произнес: да, я ждал тебя, я истосковался. Что меня внутри толкает и как?

Я придаю голосу неудивленность и обыденность и произношу:

— Здравствуй, Наташа, давно не видел тебя.

— Я могу войти? Я тебе не помешала?

— Конечно, ты можешь войти. Входи, пожалуйста.

— Всего три дня… — говорит она.

Что, не понимаю я, понимая, но делая первый вид.

— А мне казалось, целая вечность. Она садится:

— Извини, я не могу стоять.

И только тут я взглядываю в ее глаза, и мне становится страшно. Какая же я тварь и скотина, мне хочется убить себя.

Но я делаю второй вид: будто ничего не вижу я.

— Я буду говорить, хорошо? Ты не против?

— Да, пожалуйста, — мягко отвечаю я.

— Ты удивительный мальчик. — Она вдыхает воздух. — Ты не представляешь, что мне стоило пересилить себя…

Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.

— Ты первый, к кому я пришла сама… — она выдыхает этот набранный воздух.

Я молчу и не двигаюсь.

— Ты удивительный мальчик, — только повторяется она.

И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:

— Я был не прав, извини… меня.

— Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.

Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.

— Тебе бы по-другому и не пошло… — и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.

Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.

— Я, наверное, не вовремя, Саша?

— С чего ты взяла?

— Помешала тебе, разбиваю планы…

— Нет-нет.

— …Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.

Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.

— Я не знал, что ты ревновать способна.

— Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?

— Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.

— Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…

— Четыре дня назад.

— Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. — Она огорчается.

— Даже не после, а во время тебя, — сознаюсь я. — Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.

— Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…

— Я прикидывался.

— Ну, что ж, — она встает, — и в заключение нашего романса, — она горько подчеркивает это слово, — не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?

Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.

— Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… — она обрывает себя.

— Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.

Я беру розы из воды:

— Солнышко мое ненаглядное, — сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, — поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…

Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.

— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.

Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:

— Поэтому я счел своим долгом…

Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.

Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.

— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.

— У тебя платье красивое, мне жалко.

— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.

— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?

— Я не хотела идти. У меня не было настроения.

Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!

— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.

— И есть шоколад, — добавляю я.

— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!

Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)

— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?

— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.

— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?

Она смотрит ясно на меня:

— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:

— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.

— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…

На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.

Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.

Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.

В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.

Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».

— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!

Он обнимает меня.

Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.

— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.

— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.

— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.

Я киваю, да.

— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.

Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.

Вокруг еще пусто. Людей нет. Это уникальный ресторан, и то, что он существует, никому неизвестно, он нигде не числится, ни в каких списках не указан. Посетители здесь собираются к одиннадцати ночи — и до утра. Причем открыт, не закрываясь, будет столько, сколько публике угодно гулять. Кухня только грузинская, вкусная. Все, что лучшее есть в Москве и во всем Тбилиси, у Торнике на столе. Вина у него только из «Интуриста» и «России» — двух лучших винных подвалов столицы. Цены особенные, но обслуживание такое, что не приснится западным «буржуям». Музыка — у него играет великолепная группа, которая раньше играла на «Севере» гостиницы «Россия», а сейчас группу купил Торнике. (Лидер — без пятидесяти рублей петь вообще не начинает.)