— Я не знал, что у тебя такое тонкое чувство юмора — есть.

Она неожиданно замолкает и говорит очень серьезно:

— Во мне все есть, что хочешь; и все для тебя…

Ее грудь касается моей, нежно.

— Ты понимаешь меня?..

Я молчу и только мну ее грудь своими губами. У нее божественная грудь с неописуемыми сосками, розово-красными, пурпурного цвета, и они такие какие-то небольшие, мягкие, то твердеющие, нежные, то безвольные и слабеющие под моими губами, то напрягающиеся, но беззащитные.

Я останавливаюсь, мне кажется, она вздрогнула.

— Что такое?

— Нет, ничего, мне очень приятно, не обращай внимания.

Я вхожу в нее медленно. Она отдается мне долго и страстно, растворяется во мне страстно и долго. Она моя.

Поздно вечером мы едим большой второй апельсин, и она сначала кормит меня.

— Какой у тебя большой рот, я хотела сказать — глубокий…

— Разве это плохо?

— Смотря для чего. — Она смеется. — Мне кажется, что ты иногда ее съешь…

— Кого ее, тебя?

— Мою грудь.

— Она мне нравится.

— Мне нравится, что она тебе нравится, — говорит она и наклоняется.

— Ты ее съешь, если тебе хочется. Я разрешаю, пожалуйста.

Я улыбаюсь смущенно, стараюсь, чтобы не увидели ее фосфоресцирующие глаза.

Раздается звонок телефона в коридоре.

— Отвернись, пожалуйста, — говорю я.

— Ты всегда такой застенчивый? Я не люблю своего тела.

— Ну пожалуйста, Наташ.

— Не-а. — Она смеется. — Я ни разу тебя не видела смущенным, я и не знала, что ты стесняешься.

Я резко набрасываю ей простыню на лицо, и, пока она приходит в себя, я уже за шкафом, бегу в коридор, по пути к телефону. И слышу, как она смеется.

— Да.

— Санечка, здравствуй.

— Здравствуй.

Молчание в трубке.

— Ты не рад, что я тебе звоню?

— Нет, почему, это нормально.

— Ты же мне оставил телефон и разрешил, чтобы я звонила. — Она подчеркивает слова.

— Да, мама.

— Как живешь, мой родной?

— Нормально, спасибо.

— Ты был сегодня дома?

— Да, но скажи ему, что я ничего не ел из его холодильника, а кормил мальчика, он бедный и вечно голодный. Я всего пробыл там полчаса.

— Санечка, ну не надо так говорить. Ты же знаешь, что ему не жалко, он и живет-то для тебя. У него тяжелый характер, но он хочет, чтобы из тебя человек получился. «A mensh», как он говорит, а по-другому он с тобой справиться не может и, как всегда, перегибает палку. Я ему говорила много раз. Ты же его знаешь: упрется и все, даже когда не прав. Я сама от этого нередко страдаю. Но он же любит тебя.

— Я согласен. Что еще?

— Я тебе помешала? Ты так говоришь.

— Нет, я просто спал и раздетый стою в коридоре.

— Папа хочет пригласить тебя завтра на обед, у него годовщина, юбилей. Я приготовлю много вкусного. Ты… придешь?..

— Я не знаю, мам, рано еще.

— Я тебя очень прошу, будь умней его, хоть раз. Ты же у меня умница, ты мое золотко. Для кого же мне еще жить, если не для тебя.

— Хорошо, хорошо, мам. Только не говори так, мне больно.

— Так что, сыночек, мне сказать ему? И вдруг у меня мелькает в голове:

— А если я приеду не один, это ничего?

— Конечно, — счастлив ее голос, — с кем угодно и сколько угодно. Ты же знаешь, я всегда твоим близким и друзьям рада. Это что, тот мальчик, ну, голодный?

— Нет, девочка.

— Я ее знаю? Или это новая девочка?

— Это не важно, мам, увидишь завтра.

Она счастлива, что я приеду, и ее уже не волнует ничего больше: у меня самая лучшая мама. Но я вырос уже и, к сожалению, сам не понимаю этого. Я изменился.

— Значит, вечером мы ждем тебя. Спокойной ночи. Извини, что разбудила.

Я смеюсь:

— Это ничего.

Она лежит и спит, так мирно дышит. Я стараюсь очень тихо, бесшумно лечь рядом, не потревожив ее.

Я ложусь и закрываю глаза устало, я не знаю, от чего, почему, но мне как-то устало. И вдруг она прыгает на меня, я вздрагиваю от неожиданности.

— А-а, испугался, один-один, ты ловко провел меня, теперь я сравняла счет.

— Наташ, у меня разрыв сердца так случиться может, тебе не жалко его?

— Жалко, но я сберегу твое сердце.

— Спасибо большое.

— Но — сначала я его разбить должна и — взять себе кусочек. — Она целует мой подбородок.

— Кто это был, очередная девочка, которых ты сюда не приводишь?

— Нет, это была моя мама, мы приглашены завтра на обед.

Она замирает, не дыша.

— И ты возьмешь меня с собой? К твоим родителям?

— А что, ты прокаженная?

Она не выдыхает и очень серьезно говорит:

— Просто это очень неожиданно, я не готова.

— Пустяки, это в шесть часов, подготовишься, еще целый день будет.

— Я о другом. Я не думала, что у тебя… это так, я думала… это все поверхностней, проще…

— А в этом ничего такого нет, мои родители всегда знали всех моих друзей, знакомых.

— А-а… я думала…

Она не договаривает. А я думаю: до конца ли я был искренен в предыдущей фразе и просто ли она моя знакомая.

— И девушек?

— Ты же взрослая, Наташ, что с тобой. Или я должен был знать, что встречу тебя? Но даже если б я и знал, — ни с кем не встречаться?

— Я просто расслабилась, извини. Мне очень приятно, что ты пригласил меня… И немного забылась.

Она целует меня, я целую ее глаза, которые в моих губах закрываются.

Я просыпаюсь поздно утром. Она уже не спит и смотрит в потолок.

— О чем ты думаешь? — Я бегу уже в ванную чистить зубы: у меня патология ко всяким запахам.

— О тебе, — слышу я.

— Что же ты думаешь обо мне? — спрашиваю я, когда возвращаюсь.

— Многое.

— Например?

— Если все скажу, я тебе буду неинтересна.

— Почему?

— Так мир устроен.

— Но ты мне и так неинтересна. Она смеется.

— Иди сюда.

Я иду. Она снимает с меня все снова.

— Наташ, я тебя уставшей, наверно, никогда не увижу.

— А ты устал?

— Нет, что ты, я никогда не устаю. Она обнимает меня нежно.

— Я слишком долго ждала тебя…

Мы встаем с кровати через отрезок времени, равный любви.

— Во сколько мы должны быть у твоих родителей?

— В шесть часов.

— Мне еще нужно заехать, переодеться, привести себя в порядок.

— Да ты что, ты прекрасно одета и выглядишь чудесно. — Я улыбаюсь. Она не обращает внимания.

— Неужели ты думаешь, что я в таком виде появлюсь перед твоими родителями?

Меня удивляет и трогает, что она так к этому относится, серьезно и торжественно и как-то напряженно.

— Значит, ко мне ты могла прийти в таком виде? Ко мне по-всякому можно, чего там, все сойдет. А к ним так нельзя, да?!

— Ну, Саша, пожалуйста, я к тебе тоже очень тщательно собиралась.

Я смеюсь и не могу остановиться.

— Но к ним надо по-другому, я знаю, они же не ты.

— Я ненавижу ждать, когда кто-то собирается, это убивает меня. Убей меня лучше сначала, хочешь, на, убей, — я бросаюсь к ней, — только не ждать и не переодеваться.

Она целует меня и смеется. Совсем всерьез не воспринимает.

Я расплачиваюсь, когда она выходит, я не люблю это делать при ком-то, при ней тем более. Вся эта денежная процедура мне неприятна.

Машина отъезжает, улыбка у водителя довольная, слава богу; им вечно мало.

— Ты подождешь меня, я быстро, вот увидишь. Это не займет много времени.

— Хорошо, — старчески ворчу я, и она целует мои глаза.

А я стою и думаю, сколько девочек из нашей группы живет в общежитии, и сколько из них это видело, и через какое время это разнесется по всем закоулкам факультета: с кем встречаюсь я. Эта «тайна» их вечно волновала. Просто жизни им не давала. Они ни одну не видели.

Она скрывается в плаще, идущем по ее ногам.

И тут я вспоминаю, что у меня сегодня лекция по зарубежной литературе… была. И читала ее Храпицкая, доцент, страшная, но умная. Ладно, переживет как-то, думаю я.

Напротив ворот общежития, наискось в двух шагах маленький стеклянный магазинчик. После такси у меня еще остается пять рублей. Ровно на шампанское, как раз, и я знаю, что в этом магазинчике оно всегда бывает, продается.