— Да я не подставляю, Маринка подставляет меня. Я уже устала от этого, дни и ночи одно и то же: тах-тах, трах-трах, хоть бы что-нибудь новое.

— А ты ее послать не можешь?

— Что ты, она такая сильная, кого хочешь заставит делать, что ей надо.

— Светка, это ты безвольная.

— Точно, Санечка, откуда ты знаешь? Помоги мне от нее избавиться.

— Ладно, помогу, если будешь меня слушаться.

— Конечно, ты такой хорошенький… — и глаза ее становятся ласковые — видно, совсем о другом думает.

— Свет, — говорю я.

— А, да. — Она возвращается.

Мы вырабатываем целый план, как бороться с Маринкой: что она будет сидеть возле меня каждый день, с той никуда не ездить, по вечерам, если с кем-то и встречаться, то с тем, кто ей нравится (она говорит, что я, я говорю, чтобы она не шутила, она говорит, что и не думает…), а не с теми, под кого ее Маринка подкладывает.

— Ой, Санька, ты такой хороший, — и она сует мне маленькие блоки жевательных резинок, она все всегда мне дарила или старалась это сделать, — такая добрая девочка.

На два дня ее хватило, потом началось то же самое. Зато Маринка ненавидела меня два года, чуть приманку не отнял. Потом перестала.

Так окончилось спасение Светки от греха по пути разврата. Больше я этого не делал никогда, ни с кем (но Светка была самая классная девочка на нашем факультете), позже.

Ирка видит меня с первого этажа, бросает Юстинова и бежит сломя голову, опять какие-нибудь «тайны» поверять начнет, надеюсь, что не залетела. Тогда мне предстоит… Хотя почему предстоять должно мне?

Юстинов одевал Ирку, как будто он на ней не женился, а только готовил ее на выданье. Он отваливал за ее барахло такие деньги, что даже Ирка всем боялась рассказывать. Одета она теперь была как игрушка: красочно и во все фирменное, что ей очень льстило. Она, собственно, и в институт теперь ходила все время, чтобы новое платьице показать или кофточку продемонстрировать.

Машка Куркова, у которой Юстинов покупал все шмотки, слыла фарцовщицей крупного размаха, они были друзьями еще задолго до Ирки. С той — она жила в одном подъезде и сама свела ее с Юстиновым, так как на первом курсе он не часто появлялся и не знал нашу маленькую ласточку. И у нее же дома, на диване, седьмого ноября, Ирка стала женщиной, взрослой орлицей. Это событие было замечательно. Ору там было столько, что Машка, приехавшая со своим постоянным кобелечком Геночкой, которого она содержала, потом говорила: я думала, что пожарная, «скорая» и милицейская сбежались вместе и в одну сирену воют.

Но ближе к Машке. Москве фарцовой. Фарцевала Машка по-черному, и ее знала вся Москва, центровая. Все, что можно было купить, продать, перепродать, загнать, сфинтить, — она продавала. У нее был как бы перекупочный пункт или торговая база. Вроде фирменных вещей из распределителя. Вещи у нее были в основном одиночные, не партиями, она сама «бомбила» иностранцев либо ее подружки (потом приходили к ей и спихивали). А часто — такая же фарца для сплава приносила, и зарабатывала она на каждой шмотке 5-10 рублей, а понта было, как говорил Юстинов, как будто сотни в день делает (он-то знал, о чем говорил). Одевались у Машки все, от дикторш центрального телевидения до модных студентов вузов Москвы, — все хотели выглядеть хорошо и не одинаково. Перепродавала она помногу, нарасхват прибегали. И целый день через ее квартиру проходили какие-то люди, выходили с пакетами, сумками, коробками или уже надетым на себя. Многие из них, или некоторые, были умные люди. Машка же никогда нигде не училась и не работала, и гордо заявляла: «Я — тунеядка, неученая», и очень гордилась этим. И тем, что умные к ней приходят.

Все всё видели и знали, но никто с ней не хотел связываться. Она была базарная до ужаса, такая крикливая, что Богу еще одной рожать не надо было, — все глоткой брала. О слове «стыд» она не имела никакого понятия. Маша могла, например, когда я приходил, хвататься за низ и орать: ой, у меня опять не идет менструация, снова попала, и орала в окно как ненормальная, чтобы были прокляты все мужики. Потому весь дом от дворника до последнего интересующегося жильца знал, когда у Курковой менструация, а когда у нее ее нет. Но там был еще тот домик, его все интересовало: кооперативный, у метро «Фрунзенская», одноподъездная башня-коробка, — «вороньей слободке» Ильфа и Петрова до этого дома было далеко.

Но сама Маша больше орала и болтала о сексе, ее интересовали только деньги, поразительно их любила, фантастически. И хотя она держала у себя дома, при себе, красивого мальчика Геночку, которого кормила, поила и с ног до головы одевала, сама умудрялась периодически соскакивать с грузинами, чтобы еще и этим местом 50— 100 рублей за ночь заработать. Она дорого брала.

Да, так об Ирке. Сейчас Ирка с Машей были первыми подругами, в самых лучших отношениях, чтобы Ирка в первую очередь могла вещи отбирать.

Машка меня знала, потому что лечилась у моего папы, Юстинов сосватал. Я у нее никогда ничего не покупал. Хотя пару раз заходил с Иркой, так как она тянула что-то посмотреть или посоветовать, говорила, что считается с моим вкусом. На дне рождения у Юстинова Машка была разодета лучше всех и чуть ли не почетный гость была, Ирка тоже вырядилась во все прекрасное и свежеприобретенное и вилась вокруг Машки, как вокруг близкого растения, хотя и считала ее «г…м и дурой набитой». Но шмотки — такое дело, в Москве за них попередушатся.

С утра мы сидели с Юстиновым в бане, это было единственное патрицианское удовольствие, которое можно было получить в Москве в наши времена, оставшееся…

Мы сидели в бане, и он мне изливался в день своего рождения:

— Сначала, Саш, я фарцевал сертификатами, — (Ленкиными, добавил я про себя), — потом иконами. Какие у меня доски были, таких в музеях не было, бабки я на них делал классные, — куда только за иконами ни ездил. Потом это опасно стало, и я перестал, много шума вокруг поднялось, и следить сильно стали. Потом занялся часами, «Seiko», «Orient», «Omega», сколько их через мои руки прошло, сказать тебе не могу, тысяча, наверно.

— Откуда ж ты такой талантливый мальчик взялся? — говорю я, отпивая пиво из бутылки.

— Эх, голубь, если я тебе скажу, какими делами до этого ворочал, — не поверишь, тысячи в карманы шли! Сейчас это так, жить надо. Ты знаешь, сколько я на одну Ирку трачу, да на ее шмотки, не представляешь даже! На одно такси в день целковый-двадцатник уходит, это обязательно, два года в метро не садился! Ладно, пошли париться, все равно всего тебе не расскажу, не могу. — И мы идем париться.

За пиво плачу я, у меня какая-то патология была, если он это делать собирался.

Все уже поддатые, и Машка орет Юстинову:

— Юстинов, пошли е…ся, Ирка, ты не возражаешь?

Юстинов пьяно улыбается, он уже поднабрался. Я тоже не особо трезв.

Никита привел новую девочку, Надя называется, она манекенщица. Только у нее одна прекрасная особенность — большая грудь, отличающая ее от других манекенок. Это мое слабое место. И мы смотрим друг на друга. А что еще остается! Хотя я и не ловец чужих счастий. Впрочем… Никита нажрался уже полностью и остается спать до следующего утра.

Я смотрю на великолепный стол, накрытый Иркой, как всегда, папа ее в министерском буфете специальный заказ делал. Юстинов поначалу и слышать об Иркиных родителях не мог, только и говорил, что «г…о и идиоты», и Ирку такую же вырастили. А после того как ее отец оставил им квартиру, зауважал, только и слышно теперь: мой тесть, мой тесть. Поразительны перемены человеческие.

Боб смотрит на меня и выражает мысль:

— Сашка, давай поговорим. — Этого человека напоить практически невозможно, а сжирает он все тоннами. Легко.

— О чем? — спрашиваю я.

— А ни о чем, — он улыбается, — просто так ПОПИЗ…М. Ты чего подарил Юстинову на день рождения? Я ни хера. И так родится.

На день рождения Юстинову я подарил десять пачек «Овулена», и он был счастлив до …. сказал, что это лучший подарок.