— Ты ненормальный, что ты с ней связался, она же больная, двух мужей уморила, а сама жива, уже пять лет как девственница, и только кафедра — ее жизнь, и литература.

— Хочешь, чтобы я попробовал? — спрашиваю я.

— Чего? — не понимает она.

— Ну… пять лет девственница…

— Да ну тебя. — Ирка смеется.

— Ты, кстати, у нас по мужьям, Ир, большая специалистка, так что я тебя послушаю.

Выходит Городуля и подходит ко мне:

— Саш, кончай себя так вести, с ней эти номера не проходят.

— Люб, ты куда шла?

— А что?

Я смеюсь.

Тут Ирка говорит (она всегда это говорила после того случая в Ленинграде):

— Ну, Любку вы не трогайте, Люба у нас — девушка. Саш, как тебе не стыдно, — и мягко улыбается.

Люба в чем-то была дура и не понимала, подкалывала ее Ирка или нет, и очень ее любила за это.

Люба смотрит на меня и говорит:

— Так что ты давай, веди себя по-другому. Смешно, брянские бляди учат меня, как вести себя.

И наконец сообразила.

— А я куда шла, туда и дойду, — парировала она неуемного агрессора.

Это меня.

Люба ушла, а Ирка смеется, чуть вниз не падает с третьего этажа.

— Ир, а ты чего смеешься, — говорю я, — такая же б…дь, как и она.

Особенно после той истерики на улице Герцена.

— Ну ладно, — Ирка надувается, улыбаясь, — положим, не такая же. Я тоже б…, но до Любки мне еще далеко, она профессиональная б…, а я любительница. Жалкая, больше говорю, чем делаю.

— А хотелось бы, да?.. — шучу я.

— Как тебе сказать… Ладно, пойдем в буфет попьем чая, а я съем пирожное, что-то сладкого хочется.

Мы идем в буфет, где вечно за всех плачу я, за Ирку тем более, она мне как родная.

На следующий день, когда я приехал в институт, естественно, все, кто представлял из себя что-то, были не на занятиях. Билеткин опять стоял у памятника Троцкому, это их любимое место для бесед было («Беседы у Троцкого»), и я пошел послушать, что умного он изрекает на этот раз, снова, что нового принес в стены нашего неописуемого института.

— Здорово, Сашка, — сказал Боб, — давно не видел тебя!

Хотя видел меня он вчера — это у него привычка была такая.

Билеткин обнял меня и поцеловал, без этого он не мог обходиться.

— Ну, как дела насчет Революции, — сказал я, — под кем стоите?!

Троцкий глядел на нас, пришурясь. И тут Билеткин завелся (я ведь ему ничего не сказал…):

— Вот я тебе скажу:

Будь проклят Маркс, потому что он создал теорию;

Будь проклят Ленин, потому что он претворил ее в практику;

Будь проклят Дзержинский, потому что его длинно-польскими руками уничтожился весь цвет и ум России, вся интеллигенция;

Будь прокляты Фрунзе, Буденный, Ворошилов, так как они топтали народ его же армиями, созданными из голытьбы и дурачья, подавав им в руки винтовки;

Будь проклят Сталин, усатый дурак, сын сапожника, недообразованный недоучка, вовек ему в гробу не перевернуться;

Будь прокляты Свердловы, Троцкие, Орджоникидзе, Камо, Зиновьевы, Каменевы, Тухачевские, Радеки, потому что тоже к этому руку приложили — к Революции (забрали у народа все и не дали ему ничего, и пятьдесят шестой год это тянется);

Будь проклята эта дешевая проститутка Октябрьская Революция, которой Ленин вертел как хотел, как девкой трехрублевой с трех вокзалов, на пересечении Ярославского, Казанского, Ленинградского… Тщеславный, маленький, плюгавый, с сифилитическим началом, маньяк-фанатик… И не говори мне больше о Революции, а то я тебе откушу полноса.

Я потрогал свой нос. Я не хотел, чтобы Билеткин его откусывал. Он мне был дороже, чем революция, и я замолчал.

И хотя спор у Билеткина до этого шел с Бобом, кусать он почему-то мой собирался. У Боба, наверно, нечистый был; за очистку носа я ему еще не платил и с ним не договаривался.

Я же вам говорил, что Билеткин начитан чрезмерно. Я, например, не знал, что у Ленина сифилис был, так Билеткин успокоил: три раза, два из которых до второй стадии доходили, но залечивали однако. А тому, что говорит Билеткин, можно верить: он даже книги дореволюционных и послереволюционных медиков читал.

— Ты думаешь, почему у него Фаньки Каплан яду сил сопротивляться не было, — сифоном весь пропитан был. Так и не очухался.

Мы стоим и философствуем под памятником.

— Борь, но ты только херню не при, — думаю я вслух.

— Не веришь, что ли?! Так я тебе на весь институт скажу, — и он заорал: — У дедушки Ленина сифилис был, три раза.

Никто, правда, не обратил внимания, чего орет Билеткин. На наше счастье.

— Одно к другому не имеет значения, — философски изрек я. Хотя не был уверен.

— Я тебе вообще гениальную историю расскажу, — сказал Боб; это у них с Юстиновым одинаковое было, все что от них — гениальное.

— Ты знаешь, почему у Ленина детей не было?

— У Наденьки базедовая болезнь была, бесплодной курва оказалась, — сразу ответил начитанный Билеткин.

Вообще, я считаю, что это трагическое совпадение, что у него папа в Музее Революции работал.

— А ты знаешь, что у него дочка от Инессы Арманд, его любовницы, была, и Надежда об этом знала, и первой, кому она дала телеграмму, была та: «Владимир Ильич умер, тяжело скорбим». То ли «скончался» — в тексте было. А дочке сейчас около шестидесяти лет, она зав. библиотекой Сорбонны, только фамилия у нее материнская, то ли мужа, — никто не знает, что она Ленина. Мой друг в Ленинграде доступ имеет в спецотдел публичной библиотеки Салтыкова-Щедрина, сам читал, в архивах. Я ему верю, а почему бы и нет: это дело все любили, — и Боб грязно выматерился.

— Этого я не знал, — сказал Билеткин, — и это интересно.

— Учись, сынок, пока я живой, — сказал довольный Боб, так как Билеткина удивить, тем более в политике, было правда невозможно, и что-то новое ему выдать было трудно.

Боб подумал-подумал и вдруг вспомнил:

— Саш, а-а, мой ты славный, — заверещал он, — я ногти вчера постриг, так что гони два рубля, пива хочется!

Я рассчитался. У памятника платил Бобу деньги, чтобы его грязные ногти не нервировали меня. Боба политика в данном случае мало интересовала, по крайней мере, меньше, чем выпивка, поэтому они сразу отчалили пить пиво.

Я пошел на теплую лестницу, наверх. На нашем курсе в это время стало модно играть в карты. Естественно, что все шло от Юстинова и компании. Карты он обожал. Играли в «дурака», так как короче было и интереснее. Васильваикин и Юстинов резались каждый день, с момента прихода на занятия и до конца. Иногда в турнир вступал Боб, но не часто, ему было лень двигать карты руками. Он предпочитал время, проводимое в институте, пассивному отдыху, нежели активному.

А творилось там вот что: Юстинов с Васильвайкиным, конечно, играли в карты, сидя на лавке. Юстинов вел, и я стал наблюдать. Васильваикин был сильный игрок, но азартный, и падал в красивые, но рискованные дела, когда колода кончалась, а Юстинов выжидал и вроде остатки подбирал, поклевывая, и — выигрывал.

Я продолжал стоять и смотреть, как в стенах нашего божественного института играют в карты два студента, это было не совсем обычное зрелище, такого я не видел никогда раньше. Но это было только начало.

Юстинов уже много раз выигрывал, но при этом приговаривая, что Васильваикин сильный, конечно, игрок и это все случайность, что он выигрывает.

Мне казалось, он заводил его. Когда Васильвайкин проиграл все, плюс занятое тут же у Юстинова, последний мне сказал:

— Саш, давай сыграем. Ты как в «дурачка», карты тасовать умеешь?

Вопрос мне нравился самой оригинальностью постановки. Впрочем, играть я не хотел, у меня не было, во-первых, денег, а во-вторых, желания смотреть на последующие реакции и агонии Юстинова, если б он проиграл (как это было в кегельбане).

— Давай, чего ты, все равно делать нечего, по рублику партия, играем из пяти, разницу и платим.

Я сел, хотя сам не понимал зачем. Мы начали играть, я вдел Юстинова пять чистых раз, и после этого все и началось, на мою голову свалилось. Он положил пять рублей на кон и сказал, что это мои, но то была случайность, и он хотел бы отыграться. Опять из пяти партий. Я обыграл его снова. Начали новые пять партий, он положил еще пять рублей.