В самый разгар гулянки появились Ленины родители, я даже не знал, что они дома, поздравили ее: все наполнили и опять выпили шампанского. Бабушка поцеловала ее в щеку. Пожелав нам приятно повеселиться, они ушли, исчезли, будто их и не существовало. В природе вообще.

Все пили и ели столько, сколько влезет. А влазило много. Например, в Боба: он убирал рюмку за рюмкой водки, а меня за ним угнаться уже не хватало. Я вообще ее научился пить только в прошлом году. И она мне не наслаждение, а битву давала, борьбу. Он же пил не как производитель водочных изделий, а как водковоз, то есть который может вывезти в себе столько водки, сколько попало в него, внутрь.

Юстинов, уже разморенный от токайского (ледяное и прекрасное было, я тоже чуть попробовал), лежал на и вдоль дивана, а Ирка сидела рядом и доходила, добиралась, набиралась до нужной кондиции, ненормального рубежа, который вот-вот приближался. Боб смотрел на Ирку и подмигивал мне, говоря:

— Ну, впереди нас ждет что-то очень интересное! Юстинов, не засыпай, — и толкал Юстинова.

Кто-то еще что-то ел, пил, а мне уже было достаточно от всего перепробованного.

— Боб, иди сюда. — Мы стали у окна, и Боб закурил. — А кто у Ленки родители?

— Как?! Ты что, не знаешь!

И по пьянке он все рассказал, хотя уже ничего особенного в этом не было.

— Ленкин папа был большой человек, главный резидент советской разведки в… в одной капиталистической стране. Работал, естественно, в посольстве и кем-то там числился. А потом, когда их разоблачили., оказалось, что две трети посольства — профессиональные разведчики, работающие не в пользу дипломатии, а как раз наоборот. Разразился большой скандал, вытурили почти все советское посольство. И он, конечно, попал крупно, так как был главный и все под его начальством находились. Ты что, не читал? Об этом даже в газетах писали, только по-другому — ту страну в клевете обвиняли.

— А когда это было? — Он сказал. — Нет, я тогда еще в провинции жил, а туда вообще ничего не доходит.

— А мать у нее была талантливая женщина, когда-то: прима-балерина Пермского балета. Это очень сильная сцена, ведь туда всю ленинградскую хореографическую школу и балет вывезли во время войны. Там классный балет был, где она танцевала. А потом познакомилась с Ленкиным отцом, он тогда был военным советником посла в Албании, он «снял ее», и они поженились.

— Она еще выступала?

— Да, танцевала прекрасно. А потом родилась Ленка, она перестала выступать, постоянно сидела дома. Ничего не делала, вечно у нее болела голова, говорила все время, что мигрени. И вот уже девятнадцать лет сидит дома и у нее болит голова.

— Что — серьезно?

— Да нет, думаю, просто актриса либо шизофреничка. У человека не может девятнадцать лет болеть голова. Ты видел, она и сегодня с повязкой была.

— А что это за ножи, откуда они? Ленка собирает?

— Нет, ее отец. Он когда в Финляндии работал, это перед попадом, то собрал колоссальную коллекцию финских охотничьих ножей и вывез ее сюда, обалденные деньги стоит, кстати. И до сих пор собирает, ему друзья по заказу привозят.

Коллекция ножей на стенах, на тумбах, в шкафу была и правда великолепна.

— И еще он собирает стереоаппаратуру. Вся квартира в остальных комнатах клевыми магнитофонами заставлена.

— Неплохое хобби.

— Этот, что ты включил, знаешь, сколько стоит?

— Нет.

— Тысячу четыреста.

— Не слабо. А чем он сейчас занимается?

— После залета ему дали работу в Москве, в институте США, он там каким-то большим отделом информации заведует, то ли еще чем-то.

— А как Ленке все это нравится — коллекции, магнитофоны?

— Плюс две машины: новая «Волга» и старая. А ей наплевать на все это, она даже не касается. Ее вещи, предметы не интересуют, она странная девчонка, то есть по-хорошему странная, ее только друзья и отношения с ними волнуют. А на остальное — положить. У нее, кстати, и отношения с предками прохладные. Да и у матери с отцом тоже: мать неделями в доме сидит, ни с кем не встречается, никого видеть не хочет. А отец своей жизнью живет. Раньше Ленку любил без ума.

— Вы о чем тут секретничаете? — Ленка подошла и обняла нас.

— О твоем папке, — сказал Боб.

— О, папка мой большой человек, — и она засмеялась безразлично.

— Пошли все выпьем, — сказал Боб, — а то пятнадцать минут стояли без дела, пока разговаривали. Теряя прекрасное время для выпивания.

Мы подошли к столу, и именинница нам разлила. Водка была мягкая, специальная, очищенная, но брала она крепко. Мы взяли по ореховому пирожку, чтобы закусить. И в этот миг Ирка дозрела.

Она встала на диван и сказала:

— А я хочу танцевать голая!

У Боба радостно засияли глаза:

— О, началось, кажется! Юстинов, проснись, Ирка твоя дозрела.

Боб потирал руки в предвкушении ожидаемого.

— А я хочу танцевать голая! — повторила Ирка, и вся, и всякая решимость горела на ее лице.

Она задрала ногу (без туфли) и поставила на стол, прямо в макушку большого торта.

Теперь все обратили внимание на нее, без исключения.

— Ир, пошла вон со стола, — сказал Юстинов, еще спя.

— Голая хочу! — заорала Ирка так, что я вздрогнул. И тут он проснулся.

— Ну что за дура, как нажрется, сразу ей голой хочется. Ты и так одеваться не успеваешь!

Боб, как патриций, с причмокиванием ожидал действия, обняв именинницу.

Ирка встала второй ногой на стол и сделала па. Что-то, зазвенев, хрустнуло, звякнуло, разбилось. Кажется, хрусталь.

— Ира, я кому сказал, приди в себя. — Юстинов приходил в себя тоже. Мне уже становилось нехорошо, так как я предчувствовал близящееся.

Ирка схватила край короткого платья и задрала его до пояса.

— Саш, у нее классные ноги, а? — Боб глядел и улыбался.

— Ира, если ты не слезешь сейчас со стола, я тебе таких п…й надаю, что ты у меня забудешь свое имя. — Как всё в мире, Юстинов повторялся.

Ирка стала прыгать на столе, в тарелки. Юстинов соскочил с дивана и бросился к ней, так как она поднимала платье уже выше пояса и — билась посуда. Яша перехватил его, предупредив, он легко и быстро снял Ирку со стола и поставил на пол. И в этот момент Юстинов сбоку дал ей гремящую пощечину. Яша успел поймать его вторую уже занесенную руку и сказал:

— Не надо было, Андрюша.

Сказал очень укоризненно, Ирку было жалко. Но не Бобу, ему было весело:

— Ирка не может жить без внимания. Ей сцена и акт нужен, она актриса.

И тут Ирка пришла в себя.

— Ах ты, сука. — Она впервые подняла голос против Юстинова, но это был поворотный пункт, переламывающий, основополагающий, хотя и в своей вторичности момент, — на кого ты руку поднял? На меня! — Она орала. — Да чтобы ты еще со мной или я когда под тебя легла! Говно, — вопила она благим матом, — ты же даже не мужик. — (Это я подозревал давно.) — Не лягу с тобой больше никогда!

— Ляжешь, никуда не денешься, а за оскорбление сейчас еще по роже дам.

— Не лягу, ублюдок, никогда. Хватит мне абортов и воспаления придатков. Я… я с Лилькой Улановой е…сь, понял, да!

Мне стало нехорошо внутри; благо на Иркины слова никто не обратил внимания.

— Скажи, Саш, я это делала?! Делала, делала!!

— Ир, не неси херню, — завелся Юстинов (ревнует, что ли?), — а то вышвырну на улицу.

— Я сама пойду, от тебя на край света сбежит любая.

И тут она неожиданно сорвала платье и стала носиться по квартире, сбрасывая остатки — трусики, лифчик — с себя. А потом, совершенно голая, выскочила на улицу, и мы отлавливали ее очень долго. Поймали у зоопарка. Кто-то отдал ей пиджак, а Яша отмазывал прицепившегося милиционера, старшего лейтенанта, дежурившего на посту, который хотел забрать ее в отделение. В результате на десятке договорились, и тот размазался в очертаниях темноты, больше никогда не возникая.

Ирку привели в дом, ее била истерика, то ли она играла, было непонятно. Юстинов, орала она, чтобы ей на глаза не показывался, и сучила всех ногами подряд, если он пытался что-то сказать или приближался: