Ирка идет, и ее голова на моем плече; повиснув, она обнимает меня. Я не знаю, она пьяная или придуряется.

Такси долго не ловится, как обычно, но потом одному, кажется, нравится Ирка и он останавливается. Мы едем в такси, вокруг темнота. Счетчик щелкает, раздражая меня.

Ирка отодвигается и осмысленно смотрит на меня.

— Ир, ну разве можно так делать?

— Да, я х… положила на него!

— Ну, положим, этого органа у тебя нет.

— Вот возьму и отдамся тебе сейчас! У меня никогда не было второго. — Я благоразумно помалкиваю. Но я не из пугливых!..

И вдруг она орет: «Шеф, не поворачивайся», и начинает мне отдаваться. Московских таксистов мало чем можно удивить, но этого Ирка, кажется, удивила — и он повернулся. И тут она заорала, что ему должно быть стыдно. А рука ее схватилась за мой пояс. У нее была тонкая рука, но очень цепкая. Мне пришлось долго сопротивляться…

Таксисту она, кажется, больше не нравилась.

Наконец я успокаиваю ее тем, что ей опять придется лезть на гинекологическое кресло. Она была этим потрясена (что от меня это может случиться тоже), она думала, что только от Юстинова такое в природе бывает.

Несмотря на свою «пьяность», она помнит:

— Но ты же мне сам сказал, что от тебя девочки не делали абортов.

— Но они ведь предохранялись.

— А чем?!

Мы порешили с ней на том, что она мне отдастся, когда начнет предохраняться.

Я с трудом завел ее в подъезд и попросил, чтобы она моментально протрезвела, не то у родителей начнется истерика. Она сказала, что они давно спят в спальне и видят какие-то сны; я еле втолкнул ее в квартиру, так как она хотела еще обняться…

До моего дома мы доехали быстро, мама, к счастью, еще не спала, и я попросил у нее деньги, чтобы рассчитаться за такси, а когда я вернулся, сказала:

— Санечка, я не могу давать тебе такие деньги на такси, я просто не зарабатываю столько.

На следующий день я пришел на стадион и там поселился. И хотя я жил на нем только последующие две недели, мне казалось, что это навечно.

— Здравствуйте, Борис Наумович, — сказал празднично я.

Он очень буднично взглянул на меня.

— Ну, как наши дела? — спросил я.

— Не понимаю, — ответил он.

— Насчет зачета.

— А-а. Отработайте все пропущенные занятия, сдайте нормы, и тогда я вам, может быть, поставлю.

— Как же я их отработаю?!

— А это уж ваше дело, вы ведь не волновались, когда пропускали. Почему же я должен волноваться, как вы отработаете?

Довод был резонный, и я попросил его тоже не волноваться.

Он посмотрел на меня:

— Как ваша фамилия, напомните мне еще раз. Я назвался. Он посмотрел внимательно в ведомость.

— Так вас и в прошлом году ни разу не было на занятиях.

— Я был в академическом.

— Что у вас болело?

— Голова.

— Но физкультурой вам, надеюсь, сейчас можно заниматься?

— Да, для нее ведь не нужна голова… Меня только для нее родители и рожали. Чтобы заниматься.

— А до этого?

— Что до этого? До рождения? Не было меня: был хаос, мрак и темнота.

— Нет, я имею в виду до академического, почему вы не приходили на занятия?

Странный человек. Его даже не интересовало, что когда-то не было меня.

— Готовился уйти в заболевание, — пошутил я, но он не улыбнулся.

— Ну, что ж, посмотрим, что вам надо сдавать, — и он опять взялся за эту ведомость. Я смотрел на него ясными глазами, он смотрел на меня чистыми глазами, и это было неплохо.

— Так, прежде всего тридцать два занятия за пропущенные четыре месяца.

У меня с глазами стало плохо.

— Да вы что, Борис Наумович!

Он глянул на круг того, что называлась беговая дорожка.

— Вы видите, как бегают. Так же, как и вы, пропускали занятия.

Я глянул на дорожку — на замученных, загнанных, заморенных людей, полубредущих, полуплетущихся в загоне бегового стадиона, и мне стало нехорошо. Не только с глазами, а — общее состояние.

— Разрешите представить: это одна тысяча метров, которую вам нужно пробежать на время.

— Да вы что, я в жизни никогда так далеко не бегал. Да и не от кого было.

Он улыбнулся довольно:

— Вы все шутите. А ведь плакать придется.

О, что я вам говорил, у них у всех одинаковая песня. И не изменяется.

Он опять взялся за эту проклятую ведомость, которую я уже ненавидел.

— А также вам нужно будет сдать одиннадцать других нормативов. Поэтому я советую вам эти две недели усиленно потренироваться. Тем более раз вы не бегали никогда, а подготовка поможет пробежать вам на время.

— А какое время?

Он назвал, и мне показалось, что времени много. Я переоделся и вышел на круг. Легко так вышел. Молодцевато огляделся.

Лег я на первых четырехстах метрах и больше не поднимался, очень долго. Он подошел ко мне и сказал весьма участливо:

— Вот видите, я же вам говорил, что нужно тренироваться.

Как будто я уже был его учеником или собирался таким заделаться.

Около часа я приходил в себя, потом еле переоделся. Когда-то я бегал и очень быстро. Но когда это было? Потом была Верка, Москва, бардак, снимаемая квартира и через постель шли эшелонами, батальоны просили огня…

До бегов ли было? И хотя разминка была в движении, но на месте, и не стоя. Стоя неудобно было.

Но скажу я вам, как родным, а не близким и не далеким, что через три дня я уже бегал и не падал, пробегая эту тысячу, но — примерно, за время, которое отводят людям, чтобы пробежать пять. А мне еще надо было толкать ядро, метать мяч (не то гранату), прыгать куда-то, не то в длину, не то в ширину, а может, и в высоту когда-то, плавать в бассейне резче всех, а я еще не мог с бегом разделаться. И я бежал.

Я бежал, как самая последняя падла, но никак эта тысяча не влазила во время у меня. А Пенис мне вежливо улыбался. Злости на него никакой не было, это же была не его вина, что он таким уродился, а родительская. А родителей его я не знал. Да и не стремился. Поэтому злости у меня не было. И я бежал. Хотя я и сознавал, что он мог мне поставить зачет и так, без всякого выеб… то есть — выделывания.

Скоро меня на стадионе знали все, от служителя до последнего занимающегося. Мне, конечно, была приятна такая слава, однако тысяча не выходила у меня: ног не было, есть не хотелось, тело умирало, а температура вялая была. Но ему, моему мучителю, это нравилось, он наслаждался. Я уже три раза забегал на нее, эту тысячу, официально, и три раза не получалось необходимое время.

Я ему посоветовал, чтобы он позже на секундомер нажимал. Когда я пробегу уже полкруга, или стартану, по крайней мере, тогда время будет хорошее. Он опять вежливо улыбался, но секундомер успевал нажимать вовремя. Он этому, видимо, долго учился и теперь хорошо получалось. Он был доцент уже, наверно, и кандидатская у него была: как нажимать секундомер.

Жизнь моя сузилась в овчинку, и небо для меня существовало только над стадионом. Интересно, думал я, как же бегают бегуны, чемпионы там всякие, неужели им от этого не херово. Я думал, что еще один день, еще два дня, и я пойду к врачу освобождаться, брать справку, что у меня климакс, как у Ирки. Девичества.

В институте шли лекции, люди занимались, а я бегал по стадиону. Теперь — я уже хотел на занятия. Но для этого института были важней мои упражнения по физкультуре.

В пятницу, когда очередной физкультурный день закончился, мы ушли с ним со стадиона последние. Всю жизнь мечтал о такой жизни. И вот она настала!

Бегун и тренер шли к метро, нам был по пути. Чтоб этот путь у него под ногами провалился.

— Как насчет пивка, Борис Наумович? Я угощаю, — спрашиваю я.

— Нет, спасибо, я не пью.

— А фирменную сигарету?

— И не курю тоже.

— Но с женщинами хоть живете? Он был большой и широкий.

— Да, у меня есть жена. — Он улыбнулся.

— Значит, от меня — ничего не хотите?

— Дело не в этом, я, правда, не люблю пива или курения.

— А то я подумал, что вы подумали, что я вас покупаю.