Я немного выжидаю, и так как он не двигается, просовываю руку под его халат, чтобы узнать, как там его многострадальное сердце. Оно бьется весьма удовлетворительно.

Я направляюсь в смежную ванную комнату, смачиваю полотенце холодной водой и возвращаюсь, чтобы освежить ему лицо. Через несколько секунд он приходит в себя.

— Ну что, полегчало?

— У меня раскалывается голова!

Я в этом не сомневаюсь.

У него на макушке вздулся шишак величиной с мой кулак. Я помогаю бедолаге добраться до кровати.

— Послушайте, — говорит он, — я не имею никакого отношения к нападению, в котором вы меня обвиняете. Возьмите газету и посмотрите на последней странице…

Я повинуюсь. В самом низу четвертой страницы вижу заметку, в которой сообщается об угоне грузовичка сэра Долби. Машину шокнули вчера вечером со стройки.

— Вот видите! — торжествует Филипп. — К тому же всю прошлую ночь я провел дома в компании двух своих друзей. Мы выпивали и играли в шахматы с десяти вечера до пяти утра. Вам нужны их показания? Это сэр Хаккашифер и лорд Хаттьер…

В его голосе чувствуется разочарование и усталость. Он кажется грустным. Ему здорово досталось. А может быть, он действительно ни в чем не виноват?

Меня постоянно преследует эта идея фикс Старика.

— Хотел бы я знать, кто вы на самом деле и что вам здесь нужно, — говорит он. Ваше поведение неестественно, месье Сан-Антонио.

Скоро я расскажу вам об этом, если вы еще не догадались. А пока остановимся. Поставьте себе компресс и примите аспирин.

— Вы возвращаетесь к Синтии? — скрипит он.

— Точнее, к ее тетушке.

— Скажите ей, что я бы хотел ее видеть. Она даже не позвонила утром, чтобы узнать, как я.

— У нее не было времени, утром в Оужалинс Кастл как раз начался пожар, а это отвлекает.

Я покидаю его.

По сути дела, я ничуть не продвинулся. Правда ли, что грузовичок действительно угнали? Действительно ли Филипп провел ночь с друзьями? То, что он поспешил представить мне свое алиби, еще ни о чем не говорит.

— Да Б… М…. ни один из этих д… не болтает по-французски!

Это восклицание, исходящее из группы внимательных слуг, указывает мне на то, что в ней присутствует Доблестный.

Я подхожу к ним и вижу Жиртреста, багрового от возбуждения, с огрызком удочки в руке, жестикулирующего и брызжущего слюной, как мальчик — рассыльный из Лиона.

— Послушай, дядя, — вмешиваюсь я, — что с тобой случилось?

Он толкает Майволдерна, тот горничную, та садовника, тот прачку, а та уже кухарку (которая успевает послать ему проклятье на букву х…) и, наконец, слугу.

— Что со мной случилось! — трясется Грубиян. — Что со мной случилось? Ты лучше посмотри!

И он машет обрубком удочки.

— Из фибролита, — стонет. — Не хило, а? Она гнется, но не ломается.

— И что, Толстый? Ты подцепил очередную кашалотиху?

— Хуже!

— Ну, выкладывай…

— Представь себе, что я прорыбачил около часа, когда вдруг начинаю протирать свои глазенапы, так как вижу рядом со мной откуда ни возьмись появившийся остров. Говорю тебе, целый час я не замечал его. Я подумал, что это что-то типа миража или что у меня поехала крыша. Короче, продолжаю рыбачить. Наконец, забрасываю блесну к берегу острова. И что же я вижу? Остров распахивает хавальник, рядом с которым крокодилья пасть показалась бы муравьиной, и заглатывает мою блесну. А потом исчезает под водой, махнув хвостом длиной метров в двенадцать… Волна чуть не захлестнула меня. А ведь я всегда стою повыше на берегу, осторожность не помешает, никогда не знаешь, на кого нарвешься. Я тяну изо всех сил, и мое удилище ломается. Видишь, что от него осталось, старина! Чтобы поверить в это, надо это видеть!

— Ты брал с собой бутылку? — недоверчиво спрашиваю я.

— Натюрлих, — признается Берю, — по утрам свежо, даже в это время года.

Потом он спохватывается:

— Послушай, на что ты намекаешь? Что я был бухой? Клянусь тебе, нет, сейчас я все тебе расскажу. Чудовище, чтоб я сдох, настоящее чудовище, то, о котором нам болтали. Ну вот, чудовище вдруг выныривает из воды, да как даст фонтан. Я чуть в штаны не наложил, представь-ка себя на моем месте… Я вытаскиваю пушку и разряжаю в него всю обойму. Зверюга орет, как колонна экскурсантов, падающих в пропасть. И плюх! Месье ушел под воду с концами. Вода так забурлила, что это напомнило мне гибель Титануса[51]. А я стою на берегу, раззявив варежку, как болван…

— А разве ты можешь иначе?

— Что?

Он слишком возбужден, чтобы восстать.

— По поверхности озера расплылось огромное пятно крови. Держу пари, что оно до сих пор там…

Я размышляю.

Скорее всего Толстый был пьян в дуплину и начинает впадать в белую горячку с театральным размахом или же он подцепил крупную рыбину, размеры которой сильно преувеличил, или, что мне кажется невероятным, в озере действительно обитает чудовище.

— Вот какая фиговина, понял! — говорит он. — Ты только представь, вот бы я вытащил этот бифштекс! Дядька с такой добычей: рыбонькой длиной в двадцать метров и двенадцать сотых.

Я похлопываю его по плечу.

— Успокойся, папаша. Ты сможешь этой байкой вгонять в дрожь своих внуков.

— Но у меня для начала нет детей! — мгновенно реагирует Берю.

— Такому спецу по чудесам ничего не стоит их сделать. Он щелкает пальцами.

— Кстати, о том, как делают деток. Я хотел тебе сказать…

Да, вот уж неугомонный!

— Возвращаясь с рыбалки, я был не в себе, а подзаправиться, чтобы поднять настроение, было нечем, у меня кончилось виски…

— Что дальше?

— Я подошел к одному домишке, не знаю, может, ты его заметил, на пригорке у озера.

— Да, ну и что?

— Я стучу, и кто же мне открывает? Глэдис из Монружа, старинная шлюшка, с которой я имел дело, когда работал в полиции нравов. Я узнал ее, а она узнала меня… И вот мы стоим, отвесив челюсти и уставясь друг на друга как вкопанные. Я вспомнил, что она шотландка. Завязав со своим ремеслом, она вернулась в свою лачугу и вышла замуж за бывшего лесничего замка, некоего Реда О'Паффа, умершего, я слышал, в прошлом году… мы поболтали. Глэдис здесь все осточертело, она тоскует по Панаме. Свежий воздух и цветущие кусты роз не стоят набережных Марны. По всему видно, что она запила горькую. Еще бы — тоска. Если бы мне пришлось надолго покинуть Париж, я бы тоже, наверное, стал кирять. В жизни бывают минуты, когда ты не можешь жить без городской суеты, клянусь…

Бугай дает мощный залп по галошам. Его взгляд спаниеля растекается по щекам.

— Ну, — говорит этот перекати-слово, — как там наш поджар?

— Какой еще поджар?

— Ну, пожар.

— Свернулся. Я думаю, что твоя идея оказалась…

— Блестящей? — шутит он, никогда не теряя чувства юмора.

— Да. Грязь всегда хорошо прятать в золе.

— Что мы будем делать сейчас?

— Собирать манатки.

— Возвращаемся во Францию? — оживляется он.

— Я — да, ты — нет…

— Что?!

Он орет так яростно, что чуть не обваливается потолок нашей комнаты (я забыл вам сказать, что, пережевывая словесную кашу, мы вернулись в наше жилище).

— Успокойся, я еду туда на день, от силы на два.

— В Париж?

— Нет, в Ниццу. А ты тем временем заляжешь где — нибудь поблизости и понаблюдаешь за поведением этой милой компании.

— Где это я залягу?

— Например, в гостинице мамаши Мак Ухонь.

Он качает головой удовлетворенного рогоносца.

— Уж лучше я попрошу Глэдис приютить меня на время. Ведь ты знаешь, Сан-А., что я не спикаю по-английски, а мне просто необходимо общение.

— Помнится, ты прекрасно общался с мадам Мак Ухонь.

— Ты прав, — вспоминает он. — Но ведь при желании ничто не помешает мне исполнить ей соло на подвязках. Видишь ли, старина, в жизни, кроме пей-гуляй, нужно еще кое-что и для души! Мы ведь не домашний скот, нам нужно иногда излить душу ближнему…