Но тут на сцену смело вышла «Лесная аптека» и заврачевала наши кровоточащие раны. Честно говоря, когда я знакомился с экспонатами, «Аптека» не произвела на меня особого впечатления. Да и не только на меня. Уж очень это выглядело однообразно: марка с изображением лекарственного растения и на ней название — по-латыни и по-русски. И так — все двадцать четыре листа!
Однако стоило «Аптеке» заговорить, как марки ожили. За пятнадцать минут (никто и не заметил, что нарушен регламент) мы узнали о наших лекарственных кладовых, о болезнях, которые излечиваются без всякой химии, о том, сколько и каких растений собирается в нашей области и сколько погибает под снегом, так и не став целительным средством для тысяч больных!
Когда «Лесная аптека» сошла со сцены, ее окружили взрослые — учителя, родители, работники Дворца, — увели, в фойе, где открылось что-то вроде консультационного пункта.
Теперь улыбались сторонники семинара. Противники громко переговаривались между собой, выказывая полное равнодушие к происходящему.
Вот в такой обстановке был вызван следующий участник — Константин Крутиков.
Вслед за ним рабочие вынесли один единственный стенд и развели руками: все, мол, больше не ждите, не будет. В зале прошелестел смешок. Это и на самом деле выглядело смешно, словно в разгар соревнований штангистов на помост вынесли игрушечную штангу, весом не более одного килограмма. Из первых рядов раздались выкрики:
— Да у него всего один лист!
— А на листе всего две марки!
— Ну, дает!
Крутиков был бледен. Маленький, щуплый, с оттопыренными ушами, он совсем не походил на восьмиклассника. Но шум не смутил его, во всяком случае — не испугал. Он стоял, широко расставив ноги, словно моряк на палубе попавшего в девятибалльный шторм корабля. Взгляд его был устремлен в центр зала. Я проследил за этим взглядом и увидел Жанну Анатольевну. Она неотрывно смотрела на Костю. Правая рука ее была чуть приподнята, два пальца изображали латинское V — виктория, победа. А может, мне это только показалось.
Когда объявили, что Крутиков выступает вне конкурса, шум начал стихать и наконец сменился любопытствующей тишиной: пусть говорит, глядишь, да выкинет какой-нибудь номер! Многих заинтриговало непонятное «вне конкурса».
И Костя ринулся в эту тишину:
— Да, всего две марки! К тому же — одна бракованная, у нее угол совсем оторван. Только для меня она дороже всех «Дирижаблей», потому что с нее все и началось. Я ее такую уже получил, сменял на серию искусства, знаете, ту, где «Александр Невский» и «Царевна-лебедь». Я знаю, многие думают: облапошили, макулатуру всучили! Думайте, что хотите, а мне, если марка нравится, я за нее ничего не пожалею. Порванная? Ну и что? Все равно видно и прочитать можно. Тут надпечатка! Знаете, какая? «СССР Ленинградскому пролетариату 23/IX 1924». Правда ведь, интересно узнать, что такое случилось в тот день, почему марку выпустили. А как узнать? Вы скажете: очень просто, поглядеть в каталоге, в нем о всех марках все написано. Сейчас и я это знаю. А когда ко мне эта марка попала, я про каталог и слыхом не слыхал. И филателиста настоящего не знал. У кого ни спрошу — все плечами пожимают. Может, если б я марку показал, так догадались бы, а то я так спрашивал: «Вы не знаете, какое важное событие произошло в Ленинграде двадцать третьего сентября тысяча девятьсот двадцать четвертого года?» Попробуй, ответь!
Каталог мне только в прошлом году попался. Вспомнил я про ту марку, заглянул в двадцать четвертый год и сразу же увидал: «В помощь населению Ленинграда, пострадавшему от наводнения». Вот, оказывается, откуда надпечатка на моей марке! Думаете, теперь все? Совсем нет! Только начало. Я тогда про ленинградское наводнение ничего не знал. Полез в одну книгу, в другую. И сразу же — бац! — потрясная новость! Для меня, конечно; для других совсем не новость. Оказывается, за сто лет до того наводнения город тоже заливало. Да еще как! С жертвами, разрушениями. Не знаю, как вас, а меня эти сто лет — ни меньше ни больше, а точно сто — просто ошарашили! Снова стал читать… Энциклопедии, воспоминания разные в журналах… Понравилось мне самому выискивать, сравнивать… Я раньше примечания редко когда читал, особенно если надо в конец книги лезть, а теперь интересно стало, даже интереснее, чем про шпионов. Многие ребята думают, что это как уроки. Как бы не так! Уроки всегда хочется поскорее спихнуть, а тут и времени не замечаешь. Я даже вопросы учителям стал задавать. Не все, само собой, это любят. Есть такие, которые говорят: «Вырастешь — узнаешь!» или что-нибудь в том же роде, а Жанна Анатольевна говорит: «Наоборот надо! Узнаешь — тогда и вырастешь!» А еще она говорит, что человек образовался из обезьяны, когда начал задавать вопросы.
Костя перевел дыхание и, прислушавшись к тишине в зале, продолжал:
— Вы не думайте, что это к делу не относится, тут все относится! Жанна Анатольевна мне «Медного всадника» посоветовала. В нем, говорит, наводнение, то самое, которое в прошлом веке, — действующее лицо. Если чего не поймешь — не огорчайся, об этой поэме и ученые больше ста лет споры ведут. Ну, стал я читать. Первый раз прочитал, почти ничего не понял. То есть отдельные части понял, про Петра, про Петербург, а вот при чем там Евгений — это бедный чиновник, он из-за наводнения все потерял, вообще-то у него почти ничего и не было… Но он мечтал жениться на девушке Параше, только она тоже погибла, а он от всего этого сошел с ума и начал грозить памятнику Петру I… Вот по отдельности вроде бы все ясно, а в одно никак не соединяется! Стал второй раз читать, третий. Ни с места! Так бы, наверно, и бросил, если бы случайно не увидел у приятеля марку, на которой они все вместе: и Пушкин, и памятник Петру, и этот самый Евгений, маленький, правда, но через лупу хорошо видно. Это и есть мой второй экспонат. — Крутиков вновь кивнул на стенд, где сиротливо жались друг к другу две марки. — У приятеля каталог оказался. Стали мы листать, и вот что мне в глаза бросилось: почти на всех марках, которые декабристам посвящены, обязательно памятник Петру. Вот они у меня воедино и связались! Понятно?
— Не-е-е-т! — хором ответил зал и засмеялся. Но не злобно, не ехидно, а весело, по-хорошему засмеялся.
— Не дрейфь, Крутик! — выкрикнул высокий мальчишеский голос.
Жанна Анатольевна делала Косте какие-то странные знаки: показывала десять пальцев, а потом еще два. Смысл этой сигнализации я понял позже, а Крутиков, видно, сразу, потому что радостно кивнул учительнице и, не ожидая наступления полной тишины, продолжал:
— Ну как же вы не понимаете?! Ведь Пушкин в своей поэме о декабристах писал! Вернее, думал! Открыто бы никто не пропустил, о декабристах тогда нельзя было писать! Вот послушайте, почему я так думаю. Только…
Костя повернулся к жюри:
— Извините, могу я всем вопрос задать? Пусть, кто хочет, ответит!
— И нам тоже? — улыбнулся я.
— Конечно!
— Тогда спрашивай!
— Спасибо! Я спрашиваю всех, кто читал поэму «Медный всадник»: когда Евгений погрозил памятнику Петру I — «кумиру на бронзовом коне»? Когда он взбунтовался?
Нельзя сказать, что ответы посыпались градом. Вызов Крутикова приняли только двое:
— Сошел с ума и погрозил!
— Еще буря не утихла!
Я не удержался и тоже ответил:
— Осенью восемьсот двадцать четвертого года. Уточнить можно по дате наводнения!
— А вот и нет! — радуясь тому, что ему ответили именно так, как он и предполагал, отозвался Костя. — Вы ошиблись на целый год. На двенадцать месяцев! Год прошел, понимаете? Вот послушайте, я буду читать.
Крутиков достал из кармана тетрадочку, но заглядывать в нее не стал, прочитал наизусть. Он и потом цитировал поэму по памяти.
— «Прошла неделя, месяц — он к себе домой не возвращался». Вы поняли? Наводнение уже кончилось. Буря утихла, вода сошла, а Евгению некуда податься. Вот он и бродит. Наводнение тогда было в ноябре. Прибавим один месяц. Значит, уже декабрь наступил, зима.
