Неудача с теорией в области наземной бронетехники была налицо, а в области авиации мои статьи были приняты более благосклонно. Поэтому я решил ещё раз попробовать решить что-то наскоком и накропал опусы «Штурмовик или пикирующий бомбардировщик?» и «Авиация. Стратегическая или тактическая?». В первой я, опираясь на практику советской авиации Второй мировой, выводил необходимость двухмоторного пикирующего бомбардировщика для поражения важных точечных целей крупнокалиберными бомбами, таких как мосты, корабли в море, стационарные укреплённые позиции тяжёлой артиллерии, доты; и массового одномоторного штурмовика, применяющего малокалиберные боеприпасы, в том числе кассетные; ракеты и пушки – для поражения целей, типичных для маневренной войны, то есть пехоты, танков, позиций полевой артиллерии. Рассматривая проблему с учётом сложности и стоимости конструкции того и другого, необходимого уровня подготовки пилотов, решаемых задач и количества предполагающихся целей, расстояний до них, я предполагал иметь соотношение бомбардировщиков и штурмовиков как один к трём – четырём. Причём количественную сторону выпячивал просто безбожно. Пусть лучше спорят, сколько нужно единиц и в каком соотношении, чем ставят под сомнение саму концепцию самолётов.
А вот вторая статья была с подвохом. Я уже спал и видел, что советская авиация пересядет в конце концов на дизеля Чаромского. Предпосылки к такому повороту событий были. Дело в том, что даже автомобильный ЗИЛ-Д-100-2 был для этого времени по своим удельным параметрам, по сути, авиационным. Что и было фактически доказано переделкой его в АН-100-2, который был ресурсным, и при массе сто шестьдесят килограмм имел мощность сто двадцать пять лошадиных сил. Но были значительные резервы для его форсирования вплоть до ста восьмидесяти лошадиных сил, при условии решения вопросов температурных режимов на такой мощности, применения форсунок с более качественным распылением топлива и введения турбокомпрессора. Первая и последняя проблемы были взаимосвязаны и упирались в подшипники и жаропрочные материалы, но решались уверенно, хоть и медленно. К сожалению, вопрос форсунок завис. Оборудование для их производства можно было достать только за границей, и видимо, возникли какие-то сложности. В любом случае отношение мощности и массы мотора уже сейчас можно было довести до единицы за счёт ресурса. Ещё радужнее была картина с АН-130. С ростом рабочего объёма весовая отдача улучшалась и ресурсный оппозит эту единицу уже имел. А «боевой» Х-образник мощностью шестьсот тридцать лошадей весил всего триста пятьдесят килограмм! С перспективой раскрутить его до семисот. В памяти всплывало, что советский опытный авиамотор М-72 при мощности две тысячи лошадиных сил имел массу около тонны в начале сороковых годов; получалось, что мы вплотную подошли к нему по параметру весовой эффективности уже в начале тридцатых. Но имелся ещё и скрытый резерв. На настоящий момент из того, что было мне известно, самым экономичным авиамотором был М-17, который расходовал двести двадцать грамм бензина на лошадиную силу в час. Дизель Чаромского имел расход всего сто пятьдесят грамм более плотного керосина на лошадиную силу в час! И была реальная перспектива ещё его снизить грамм на десять. А моторы М-22 и американский «Райт» вообще отличались завидным аппетитом, АН-130 выигрывал у них по топливу аж в два с половиной раза.
Получалось, что для СССР вопрос разделения авиации на тактическую и стратегическую, по сути, перестал быть актуальным. Обычные фронтовые пикировщики, при прочих равных, могли бы наносить удары на вдвое-втрое большую глубину, подменяя собой «стратегов», по крайней мере в отношении Европы и Азии. Поэтому я и стоял на том, чтобы отказаться от четырёхмоторных боевых самолётов, делая их исключительно транспортными. Упирал я при этом на пролетарскую солидарность: негоже бомбить абы как, снося жилые кварталы вместе с проживающими там трудящимися. Удары должны быть «хирургическими», строго по дворцам буржуев, что могли обеспечить только пикировщики.
Статьи я старался писать как можно подробнее, с художественными зарисовками, иллюстрирующими будущие действия советских авиаторов в войне, поэтому эта работа заняла у меня много времени. К главному своему «литературному» проекту я только приступил, основательно покопавшись в памяти и долго думая над поправками к современным условиям. «Оптимальная структура танковых войск» – это вам не фунт изюма!
Время от полдника до ужина было «общественным». Вне зависимости от желания, приходилось присутствовать на политинформациях и коллективных читках газет с разъяснениями текущего момента и линии партии. Меня просто выводило из себя то, что составить объективное представление о положении в мире исходя из этой «информации» было решительно невозможно. Она была полезна разве что в плане того, чтобы не ляпнуть ничего лишнего, противоречащего политическому курсу, в повседневном общении. Однако существенным положительным моментом была позитивная направленность пропаганды в будущее, резко контрастировавшая с привычными для начала двадцать первого века копаниями в прошлом и ложным выбором между «забыть» и «покаяться». У человека всегда должна быть перспектива «куда» и «зачем» жить – хоть какая-то, пусть призрачная, надежда.
Политика быстро мне наскучила, и я сам напросился разнообразить освещаемые вопросы. Лекция «Практические перспективы освоения околоземного космического пространства» имела огромный успех и разом отодвинула на задний план всю «линию партии». Я говорил уверенно, просто описывая реальную историю развития космонавтики, поэтому у слушателей практически не осталось сомнений, что ещё на их памяти человечество сделает шаг за пределы атмосферы, и может быть, именно их дети будут первыми космонавтами. Меня просили рассказать ещё что-нибудь, но увы – ничего не связанного напрямую с военными делом, в голову не приходило. Пришлось фантазировать на тему развития гражданской авиации, плавно перейдя на реактивные двигатели и сверхзвуковые скорости. Особого впечатления, на фоне первого рассказа, это не произвело.
Самым же приятным был ужин и всё, что за ним следовало. Это действо было организовано в «ресторанном» стиле, но больше напоминало вечеринку, как в фильме «Небесный тихоход», когда «ночные ведьмы» пригласили к себе в гости истребителей. Или «повседневный» вариант «Карнавальной ночи». Окна и двери столовой, выходящие на широкую веранду, были открыты, и из них допоздна неслась музыка, которую играл небольшой оркестр из местных уроженцев самых разных национальностей. Вальсировать я худо-бедно умел, а вот танго пришлось разучивать, в чём мне с удовольствием помогла официантка-гречанка. Репрессий со стороны жены не последовало, так как она занималась тем же самым с молодцом-пограничником из «однофамильцев», товарищем Гараниным. Вообще, количественный перевес кавалеров обеспечивал дамам повышенное внимание со всех сторон, чем они и пользовались, буквально наслаждаясь ситуацией. Это относилось не только к жёнам командиров-пограничников, но и к местным уроженкам, «работницам общепита», которые присутствовали на рабочем месте исключительно во время ужина, предоставляя в остальное время отдыхающим обслуживать себя самостоятельно. Был в этом некий рационализм, когда молодёжь женского пола целый день работала, например, в местном колхозе, а вечером шла на подработку, совмещая полезное с приятным, то есть танцами. Возможно, была у них и надежда произвести впечатление на какого-нибудь холостого красного командира и выскочить за него замуж. А вот местных мужчин я на наших мероприятиях никогда не видел. Это избавляло нас от неминуемых конфликтов. Скорее всего, их отпугивала сама принадлежность санатория к ОГПУ.
Кроме танцев в обязательную программу входило пение, в том числе и хоровое. Каждый новенький, прибывший в санаторий, должен был, в соответствии со сложившейся традицией, что-то спеть. Причём желательно, чтобы песня, как и человек, тоже была новая. «Однофамильцы» в самом начале отбоярились песней «По долинам и по взгорьям», а мои прикреплённые нагло умыкнули у меня «Коня», здорово исполнив его на три голоса. Выручило меня только то, что любил в своё время смотреть старые советские фильмы, да слушать записи, ставшие классикой. Главное, не спеть ничего опережающего. «Тишина за Рогожской заставою» прошла на ура, помог гитарист, на слух подобравший мелодию. Я пел, глядя на Полину, вогнал её в краску, чему способствовали и другие взгляды, направленные на неё со всех сторон. Не сказать что романтическая тема была в загоне, но таких песен здесь ещё не слышали, поэтому меня каждый вечер просили спеть «что-нибудь новенькое». Приходилось крутиться, напрягая память, но неизменно радовать благодарных слушателей. При этом избегать всяческой политики и несвоевременности. Поэтому в репертуар вошли нейтральные «Я люблю тебя, жизнь», «Весна на Заречной улице», из более мне близкого к месту оказались «Поле ковровое» Николая Емелина и «Вечная любовь» Дениса Майданова.
