– Как ты думаешь, она захочет похоронить мать? – спросил Алек, глядя на меня и вопросительно поднимая брови.

Я нерешительно пожал плечами, не имея, б…ь, понятия, что Изабелла захочет сделать в этот момент, потому что не знал, как она отреагирует. Она всегда говорила мне, что относится к смерти легко, учитывая, как она жила и в каких условиях выросла, но она только недавно согласилась с тем фактом, что действительно любит мать, и я оторвал ее от нее. Он кивнул и огляделся.

– Я закопаю ее в лесу, и помечу место, где она лежит, на случай, если Изабелла захочет попрощаться. Ей не стоит видеть мать в таком состоянии, – сказал он.

Я кивнул.

– Спасибо, – ответил я, мое горло болело от крика, голос хрипел.

Он покачал головой.

– Это как раз то, почему я говорил тебе раньше не благодарить меня, Эдвард, и почему я говорил твоему отцу не благодарить меня за помощь. Вещи редко происходят так, как мы планируем, и все мы можем подтвердить это, зная, что произошло с Элизабет, – сказал он. Очередное упоминание моей матери никак не помогло мне собраться с силами, и я с трудом сдержал эмоции, не желая сломаться полностью.

– Моя мать… – начал я, смущаясь, не уверенный полностью, что, б…ь, я делаю, но я хотел знать, что, черт возьми, произошло.

Я хотел знать, почему Джейн сказала, что Изабелла – не моя мать, и почему Алек был ей должен. Но он оборвал меня, прежде чем я смог продолжить.

– Я не буду говорить о ней, – прямо сказал он. – Вместо того, чтобы интересоваться мертвыми, лучше позаботься о единственной живой, Эдвард, и убедись, что она такой и остается. Это единственный способ уважить память обеих матерей. Это сейчас все, что имеет значение.

Он, ничего больше не сказав, ушел, и я засомневался, осматривая помещение. Я еще с минуту стоял перед амбаром и затем направился к машине, ошеломленный и борющийся с тошнотой. Я сел, завел машину и отъехал от дома, направляясь на шоссе. Все казалось затуманенным, пока я целую вечность ездил по Финиксу, страшась вернуться в гостиницу к Изабелле. Я не понимал, что, б…ь, я должен сказать, как, черт возьми, объяснить ей все, что случилось, когда даже для меня в этом не было смысла. Моя голова проигрывала события дня, я пытался рассортировать все, и найти хоть крупицу надежды, или мудрости сложить все по порядку.

Солнце, в конце концов, село, и я осознал, что не могу оставаться здесь вечность, пора двигаться. Я направился к гостинице, смирившись с фактом, что длительное обдумывание или планирование не помогут мне подобрать правильных слов, потому что этих гребаных правильных слов не существует. Ее мама умерла, и ничто в мире не сможет исправить это.

Приехав, я направился к номеру и остановился, положив руку на дверную ручку, делая глубокий вдох. Я медленно открыл дверь и оказался лицом к лицу с улыбающейся Эсме.

Она застыла, увидев меня, ее улыбка быстро испарилась, и краска сбежала с ее лица.

– О боже, Эдвард, – ужаснувшись, прошептала она.

Я быстро оглядел комнату, увидев спящую Изабеллу, свернувшуюся на кровати.

– Что случилось? Где Алек? С ним все в порядке? Пожалуйста, Боже, скажи, что с моим мужем все хорошо.

Я кивнул, расстроено проводя рукой по волосам.

– Да, черт, с Алеком все хорошо. Он… убирается, или что-то в этом роде. Я не знаю, б…ь, – запинаясь, произнес я.

Она растерянно нахмурилась.

– Что случилось? Что он убирает? – прошептала она, паникуя.

– Свою сестру и Чарли. Они… б…ь, Эсме. Он, б…ь, убил их, – сказал я, выдохнув это слово.

– Что? О Боже… Что с Рене? Где она? – разволновавшись, спросила она.

Я посмотрел на нее и покачал головой, по жжению глаз ощущая, что в них опять показались слезы при упоминании мамы Изабеллы.

– Не удалось, – сказал я.

Она издала всхлип и быстро прикрыла рот, когда движение в комнате привлекло мое внимание. Я быстро взглянул туда и увидел, что на кровати сидит Изабелла. Я не был уверен, что она слышала нас, но запаниковал. Она заметила мое выражение, и в ее взгляде появился ужас.

– Где моя мама? – нечетко, с тревогой в голосе, произнесла она.

Я застыл, отчаянно пытаясь придумать, как, б…ь, ответить на этот вопрос, но моя нерешительность была тем, что нужно. Она поняла, просто посмотрев на меня, что я обманул ее. Она поняла, что я облажался.

Она потеряла контроль. Я не был уверен, что предчувствовал это, какой реакции от нее я ожидал, но я точно не был готов к неистовому взрыву. Я крепко держал ее, пока она бесилась, орала и била меня, пытаясь вырваться. Опустошение тяжело ударило по ней, и она винила меня, выбрасывая ненависть и злость. Ее кулаки били меня со всей возможной силой, которую она могла собрать, и я дергался, когда она попадала по моему уже поврежденному плечу, но терпел каждый удар, который она наносила по мне. Я, б…ь, дал ей надежду, зная, черт побери, что она сказала мне много месяцев назад, что это ее самый большой ужас. Надежду, которая пугала ее больше всего, и я внушил ее Белле, и она, б…ь, поверила мне. Я пообещал, что все будет хорошо, поклялся, что не подведу ее, но не смог. Я, б…ь, дал ей все, что она хотела, заставил ее принять это и поверить , и затем отобрал.

Я отдал ей свою гребаную душу, пока она била меня, дал понять, что, даже если она сейчас презирает меня, я все равно не прекращу ее любить. Она может ненавидеть меня, если хочет, они может обвинять меня и выбить из меня все дерьмо, но я никогда, б…ь, не отпущу ее.

Я понимал, что она чувствует, я помнил, как очнулся в больничной палате, когда мне было восемь лет, и услышал, как отец говорит, что мама умерла. Я помнил опустошение и боль, гребаную вину и злость, которую испытал.

Я понимал, что ей необходимо обвинить кого-нибудь, чтобы справиться с болью, которую она ощущает, и я был единственным человеком, которому она доверяла достаточно. Я принял каждый кусочек ее боли, потому что это то, что ты, б…ь, делаешь, когда любишь кого-то. Его счастье будет твоим счастьем, но его боль тоже будет твоей болью. И столько, сколько будет больно ей, будет больно и мне.

Остальной мир перестал существовать, пока я держал ее. Я игнорировал телефонные звонки и надеялся, что никто не постучится в номер, встревоженный криками. Она означала для меня все, и я хотел объяснить ей, что случилось, как она умоляла меня, но я не знал, что сказать. Я не мог, б…ь, сказать ей, что Рене убила себя. Я не хотел, чтобы ее воспоминания о матери были испорчены мыслями, что Рене сдалась, или что она не была сильной, потому что это неправда. Последние слова Рене эхом отдавались в моей голове, и я чувствовал себя полным идиотом, не видя, что происходит. Она выглядела решительной, почти, б…ь, удовлетворенной в тот момент, когда говорила: «Тогда я легко могу уйти, зная, что она в безопасности». Почему я, вашу мать, не сказал ей! Я виновато размышлял, почему, черт возьми, я не сказал ей, что мы собираемся помочь ей. Как я мог быть таким идиотом?

Через какое-то время Белла начала сдаваться, силы пошли на убыль, и крики перешли в рыдания. Я продолжал говорить, как сожалею, и она обвилась вокруг меня, вцепившись так, словно цеплялась за жизнь. Я крепко обнимал ее и уложил на кровать, придерживая, пока она плакала. Она ревела и хныкала несколько часов, и каждый всхлип причинял боль и разрывал мою грудь, и я плакал вместе с ней.

Ее слезы, наконец, высохли, тело расслабилось, но кулаки продолжали сжимать мою рубашку. Она замолчала и затихла, и я задумался, не заснула ли она, но, взглянув на нее, заметил, что ее глаза открыты. Она в трансе уставилась в пустой экран телевизора, не двигаясь, едва моргая. Я несколько раз позвал ее, поглаживая спину, но она не подала и признака того, что вообще понимала, что я здесь.

Мы так и провели без сна всю ночь. Телефон постоянно звонил, но я игнорировал его, не желая ничего делать. К моменту, когда солнце объявило о наступлении нового дня, я был полностью истощен. Мои конечности затекли, я чувствовал, словно их покалывают гребаные иглы. Я застонал и начал садиться, но Изабелла вцепилась в меня еще крепче, останавливая. На ее лице читалась паника, и я вздохнул, нежно гладя ее спину.