Я вытащил бутылку «Патрон» (5), потому что ничего другого у меня не осталось. Мои запасы иссякли, а я даже не заметил, так как в последнее время почти не употреблял. Это была еще одна вещь, которую она изменила в моей жизни, даже не осознавая этого. Боже, да была ли вообще моя жизнь теперь, б…ь, моей? Что, на хрен, случилось со мной? Что, на хрен, случилось с моей семьей? В какой-то степени она повлияла на каждого из нас, это было похоже на то, будто она навела на нас порчу. Она прижала нас к ногтю своего большого пальца, готовых и жаждущих пожертвовать собой ради нее. Что в ней такого? Господи, да она, поди, проклятая ведьма, ну или что-то вроде того. Ведь я не мог сам стать таким дерьмом, я бы не подчинил свою гребаную жизнь другому человеку. Я – Эдвард долбаный Каллен, я мог, черт возьми, делать все, что хочу. Жизнь была чертовски простой для меня, так почему, черт побери, я позволил этой сложной фигне управлять мною?

Я открыл бутылку, поднес к губам и откинул голову назад. Жидкость вовсе не была слабой и обожгла мне горло. Я поморщился, но не отнял бутылку ото рта. C жжением я мог справиться, физическую боль я мог вынести, лишь бы избавиться от проклятой боли в груди, оседающей прямо на мое гребаное сердце. Все, что угодно, чтобы унять ее.

Через минуту я отставил бутылку и провел рукой по волосам, чувствуя, как приятное тепло распространяется по телу, как алкоголь течет по венам. В поле моего зрения попала лежащая на столе изображением вниз фотография в рамке, и на мгновение я замер, потом схватил ее и перевернул. Я посмотрел на нее, и почувствовал приступ тошноты, когда увидел крошечные капли запекшейся крови, оставшиеся после того, как Белла порезалась, прибираясь в моей комнате. Стекло было разбито, и осталось лишь несколько осколков – они держались, прижатые рамкой. Я смотрел на фотографию матери и себя много лет тому назад – мы оба выглядели чертовски счастливыми. Мне было около пяти лет, и я сразу подумал о том, была ли она к этому моменту уже знакома с Изабеллой, и начала ли уже свою слежку. Я думал: стоя рядом со своим мальчиком и счастливо улыбаясь, знала ли она, что подвергает его смертельной опасности? Я думал: знала ли она уже в тот момент, что дни ее сочтены?

Я увидел в этом иронию – сломанная рамка и капли крови омрачили запечатленное счастье. Это даже, черт побери, было почти уместно – запятнать ее именно так. Моя жизнь была разрушена так же, как сейчас была разбита эта фотография. Ни моя жизнь, ни фотография уже никогда не будут прежними. Чертова память о ней теперь была запятнана знанием того, что послужило причиной ее смерти. А знал ли я когда-нибудь по-настоящему свою мать?

Я хотел знать, кто, черт возьми, был настолько важен, чтобы ради него рискнуть, на хрен, всем. Кто был так чертовски важен, чтобы за него ее захотели убить. Кого она, б…ь, пыталась спасти, тем самым чуть не убив собственного сына. Я хотел знать, кому она, б…ь, предпочла меня, свою гребаную плоть и кровь, за кого готова была умереть…

Изабелла. Гребаная Изабелла. La mia bella ragazza. Я почувствовал, как глаза защипало из-за подступивших слез, и я боролся с ними, не желая разрыдаться, как здоровая долбаная киска. Я застонал и покачал головой, стараясь, на хрен, взять себя в руки, и швырнул рамку обратно на стол. Я схватил бутылку с ликером и стал ходить по комнате, напиваясь прямо из горла и пытаясь, черт возьми, мыслить рационально, но все было как в тумане, и проклятый алкоголь ни фига не помогал в этом. За последние несколько месяцев люди наговорили мне так много дерьма, что смысл мог неожиданно оказаться в чем угодно. Я не знаю, как, б…ь, я не догадался раньше, сейчас это было ясно как день. Все гребаные улики были на лицо, а я просто был настолько поглощен своей любовью к ней, что не мог их разглядеть. Да я, на хрен, и не хотел их видеть.

Те слова, что говорил о ней Аро, имели большее значение для моего отца, чем я понимал, о том, что Белла была для него не просто очередной рабыней. Слова Эсме о том, что моя мать не могла не любить ее. И мой отец… все, что он говорил, теперь приобрело смысл. Когда мы ходили в тир, он сказал, что она не сделала ничего, чтобы заслужить его ненависть, но он, черт возьми, ни разу не сказал, что не ненавидит ее. Сейчас все было чертовски ясно… он винил ее. Вот почему он наказал ее в день годовщины смерти мамы, почему он, на хрен, положил пистолет там, где – он знал – она найдет его. Он хотел причинить ей боль, хотел, чтобы она почувствовала такую же боль, которую испытывал он. Он винил ее в том, что случилось с мамой, он винил ее в тот день и хотел наказать за это. Он наказал ее не за то, что она дотронулась до его незаряженного пистолета, он наказал ее за то, что она, б…ь, существует. Он наказал истинно невиновную в ситуации, созданной его же собственными гребаными ошибками. Ошибками обоих моих родителей.

Господи, она снова расплачивается за ошибки других людей! Всю жизнь ее избивали за херню, которую она не совершала, и сейчас с ней происходит то же. Это было отвратительно, так дьявольски отвратительно. Я, на хрен, заплатил за их ошибку в тот день, когда был ранен, а Изабелла до сих пор расплачивается за их сраные ошибки.

По мне снова пробежала ярость, я испытал сильнейшее негодование. Я зашагал еще ожесточеннее, стараясь взять себя в руки. Ведь ни фига не изменилось, сейчас она все та же девушка, какой была сегодня утром и на прошлой неделе. Я, б…ь, любил ее, а она любила меня, и она никогда намеренно не причинит мне боль. Я это знал. Я, б…ь, верил ей, и ничего не изменилось.

Но… казалось, что все теперь совсем по-другому. Как можно просто, черт побери, забыть об этом? Как можно просто вернуться? Как можно прекратить это, зная, что любимая девушка, сама того не подозревая, погубила твою никчемную жизнь? Как, на хрен, ЭТО можно простить? Господи, да я ни хрена не должен ей прощать, ведь у нее не было никаких причин, черт возьми, чувствовать себя виноватой!

Я зашел в ванную комнату и поднял взгляд, наткнувшись на отражение в зеркале. Я замер, рассматривая себя. Я был неопрятен, дурацкие волосы торчали в разные стороны, из-за борьбы со слезами глаза были налиты кровью. Я съехал с катушек, и разглядывание себя в зеркало не поможет мне. Я был чертовски похож на нее, на мою мать. Те же дебильные бронзовые волосы, те же гребаные зеленые глаза. Глядя на свое отражение, я увидел в глазах то же опустошение, которое было у нее в момент, когда он нажал на спусковой крючок и забрал ее у меня. Выглядел я точь-в-точь как она. Это обстоятельство спасало мою задницу много раз, но теперь… теперь это причиняло мне адскую боль.

Я сошел с ума, все было как в тумане, я цеплялся за последнюю ниточку сознания. Моя рука самопроизвольно сжалась в кулак, и я отвел его назад, а затем резко выбросил вперед. Кулак встретился с зеркалом, и оно треснуло. Я делал это снова и снова, я, б…ь, колотил по нему, осколки стекла летали повсюду. Мою руку нещадно жгло. Мне было все равно, и я, на хрен, не остановился до тех пор, пока не разбил последний кусок стекла, мое отражение исчезло. Я чувствовал, как эмоции разгорались внутри с каждым ударом, гнев и скорбь, и опустошение подталкивали меня. Они ослабли только после того, как я в последний раз отвел назад руку и вложил все свои гребаные силы в этот удар. В миг, когда боль от удара пронзила руку, я закричал.

– Б…ь! – вскрикнул я, схватив себя за запястье.

Я опустил взгляд и был потрясен, увидев, сколько крови было на руке от ударов по зеркалу. Я попытался пошевелить пальцами и скорчился от боли, мгновенно осознав, что я, действительно, долбил по чему-то. Я сделал несколько шагов в направлении стены и, опершись о нее спиной, сполз на пол. Я подтянул колени к груди и начал раскачиваться, пытаясь прийти в себя. Мое дыхание было затрудненным, глаза все еще горели и были стеклянными от слез. Ярость, поколебавшись, уступила место другому чувству, которое я хотел испытывать. Я пытался побороть его, но оно было мощным и поглотило меня.