– Где хозяйка?

А тётка говорит:

– Это у меня две дочки, и ещё племянник с женой живет, а у них – сын.

– А эти кто две?

Она говорит, что это люди из Песочного.

– А чего они у вас тут? Она говорит:

– Тут мои девчата, и они приехали с прялками.

Что ж иначе говорить?

Они ко мне:

– Где муж?

Им мужчины нужны были. Я говорю:

– Молотят там, в гумне.

– Пойди, позови.

Я пошла, позвала.

– Партизан? – спрашивает.

А он говорит:

– Пан, какой же я партизан? Вот спросите у хозяйки, мы совместно живём.

А были немцы, и были полицаи.

– А это кто?

Он говорит:

– Это из Песочного. Вот у тётки дочки, они – подруги, дак они пришли к ней.

И немцы у мужа спрашивают:

– А когда они пришли?

Он говорит:

– Сегодня.

А те говорят:

– А мы тут уже целую неделю живём.

Уже не одно пошло. Им верят, а ему нет. А берёзовая палка здоровая, лучше, чем у меня во, да с набалдашником. И давай они его бить… И столько били, что прямо он чёрный весь был. А тот палку в сторону отставил, и другому говорит:

– Застрелить.

Вижу я, что беда, давай просить:

– Пан, это неправда – они сегодня пришли. Пойдите вы поглядите: они из Песочного, ко всем понаехали, не только к нам. В некоторых хатах по двадцать человек, по пятнадцать, и кони стоят запряжённые, и в гумне много…

Они и пошли глядеть.

И пришёл уже вечер.

У тётки дом большой был, и их собралось человек пятьдесят. Наносили соломы. А мы на кухне поместились. На полу около печки посадились и мы, и возчики, что их привезли. Я у одного этого человека и спрашиваю, у возчика:

– Дядька, где они, что делают?

Дак они говорят:

– Ничего.

А другой говорит:

– А, в Песочном? Одну девочку убили и дом спалили…

Ну, у меня уже мысль плохая, если они так сказали.

Долго не ожидая, приходят и спрашивают по-польски:

– Где господаж?

А он же сидит рядом со мной. Он говорит:

– Я.

– А ну вперёд!..

Поскольку они говорили, что застрелят, дак я ж и посчитала, что берут застрелить.

Он поднялся и говорит:

– Прощайте все.

Куда забрали, не знаю…

Погодя видим – детдом горит. Думаю я: видать, туда его завезли. Там убили…

Ещё тихо было назавтра, а я всё чувствовала, что будет плохо.

А там у нас сарайчик был, где стояла тёлка и кабанчик. Дак я говорю сыну:

– Идём туда. В случае чего, дак мы в лес.

Не успели мы дойти туда – уже выстрел получился. У нас была в сене, в сарайчике, нора пробита, – дак сын говорит:

– Мама, я полезу туда.

Потом я говорю:

– Не, ты лучше лезь наверх, а я – за тобою.

Он лезет, а два немца входят как раз… Дак я его – за ноги. Лопочут они чёрт их знает что. А я им говорю:

– Пан, я даю есть корове.

А они говорят по-немецки. И давай нас толкать, сына и меня. Так вот сарайчик наш стоит, а так вот – то гумно большое, где они молотили, мужчины. Уже двери открыты. И стал такой большой снег идти! Дак они, немцы, один за него, а другой за меня. Втолкнули в то гумно. И дали два выстрела. Сын побежал, а я упала. Так упала, не ранили. Мне не больно. А в сына, видать, попали, что и не ойкнул. Такая мысль у меня мелькнула…

Вопрос: – А сколько ему лет было?

– Четырнадцать лет было.

Стало гумно гореть… А там семь хозяев складывались. Снопы. Дак там всё перемешано… Как я упала, дак ещё и соломы на себя натянула. Когда солома стала гореть, дак я думала, что я лежу у стенки, под оконцем, через которое шёл приводной ремень молотилки. Подымаюсь к этому оконцу и гляжу – они стоят. А впереди постройка горит, и это же гумно горит… А там ещё из гумна в поднавес, где молотилка, большое окно, и оно колючей проволокой перекрещено. Попробовала я один виток – ещё вот раны остались – один виток был с гвоздём, дак оторвался, а другой – с пробоем – никак. Всё – не вылезешь! Да если б это человек нормальный, а то ж весь…

И в этот момент мой сын:

– Мама, ты живая? (Плачет.)

Я говорю:

– Живая.

Он вырывается бежать. На нём был кожушок, он сбросил. И шапка горит на нём, и пинжачок горит… (Плачет.) Набрала я снегу, стала тереть, его тушить. А он вырывается бежать. А я говорю:

– Сынок, ещё стоят!..

Вопрос: – А вы уже вышли из гумна?

– Не, в гумне. Ветер клонит, двери открытые, снег большой кидает, а мы у самых дверей…

В тот момент они отходят, эти немцы, потому что многие постройки горят и на них – дым большой.

И мы за ними выходим – вот так, как от меня до вас. Как они могли не оглянуться? Судьба какая-то есть на свете… Навес около гумна незакрытый. Гумно сгорело, а навес остался. И мы зашли туда. И только крик слышали, стрельбу большую и крик…

Сын может бежать, а я не. «Мамочка, ты – раненая». А я говорю, что не. Ну, откуда ж кровь? А у меня эта рука порванная была вся. Не чувствовала я. Ну, он может бежать, а я – не. Там было такое дерево большое, срезанная ёлка. Снегу много надуло. Он меня тянет хоть в эту ёлку, в снег. Ну, куда ж он меня дотянет! Четырнадцать лет было. Дак я говорю:

– Сынок, спасайся, а мне уже всё равно как будет.

Дошли мы ещё дальше, полежали там немного, в яме, где песок брали. И вот в этот лесок, сюда. Этак вот с утра ходили мы, день, ночь ночевали… Он же тоже раздетый, только пинжачок на нём. На мне была тёплая кофта такая, дак я её сняла и на него надела. Дитя. Ходили мы, ходили, куда ни пойдём – немцы… Их нема, но они нам всё равно в белых халатах показываются. От страха. Под утро петухи поют. А выйдем на край леса – немцы… А их же не было! Только люди приходили, трупы собирали, а их – не было… И уже так всё доходит, что только спать – и всё… От холода. Спать. Но я знаю, что как сядем – всё… Лапок наломаем, на снег положим, я сажусь, а его беру на колени. Как он только засыпает, дак я его вот так вот… (Показывает, как будила.) А только сучья на деревьях трещат да падают. И того мы пугаемся…

Под утро вышли на край, и куда ни поглядим, всюду нам – немцы ходят…

Мужа моего они не убили. Взяли на подводу, чтоб показал, где Свинка, деревня такая. Там были эти «самооборонцы». И там, в Свинке, моя мама родная жила. А они ещё хотели туда, где там где-то Кошачий Брод есть, чтоб он туда вёл. А им сказали, что не езжайте, потому что вас ночью убьют партизаны. И тут они мужа отпустили. И он пошёл к моей маме. И мама его оттуда не пускала, потому что уже наше Рулёво горело…

Это уже мама мне рассказала, когда мы с сыном в Свинку пришли.

Мама говорила, что мой муж, когда он ушёл оттуда, из Свинки, глядеть, живые ли мы, дак говорил: «Если их нема, дак и я не вернусь…» Женщина одна в чулках только по снегу из Рулёва прибежала и сказала, что видела, как нас повели, и слыхать были два выстрела, а куда мы подевались – неизвестно… Он костей наших поискал и не нашёл…

А мама моя запрягла коня и в Рулёво приехала. Он плачет, а мама говорит:

– Они живые, они пришли уже до нас!

Потом мы жили у мамы. Я была чёрная, тёмная. Больше года была ненормальная. «Немцы, немцы!..» Куда я ни пряталась, куда я ни ходила – всюду немцы были… В белом, в белом… Нагнувшись ничего не могла делать, только стоя. Гречку на телегу подавать… Получился у меня менингит, гипертония, и так – всю свою жизнь мучаюсь…

А сын вот уже в этом месяце девять лет как помер. Мой Ростя. Шестеро внуков оставил… Они в детдоме, четверо младших…»

В Новом Селе Борисовского района, на Минщине. Михась Николаевич Верховодка рассказывал о том, как весной 1944 года убивали его родные Буденичи.

Михаилу Николаевичу сорок лет. Он был один в хате, однако по рисункам, наклеенным на стенке, здесь ощущалось присутствие детей. Впрочем, он и сказал нам после, что это дочка так хорошо рисует.

Человек характера мягкого, чуть ли не с женской лаской в голосе. Может, потому и помнит всё так подробно. Как женщины. Рассказывал охотно, будто, наконец, дождавшись случая.