Стелла бежала вверх по дороге к дому деда Таннера. Она знала, что это пустая трата времени. Дед еще и не встал. Он никогда не встает раньше восьми, а то и девяти часов. Он не спит, нет. Просто лежит в своей неубранной спальне, закрыв глаза, чтобы виднее было, как все выглядело в прежние дни, когда ферма его была так прекрасна, что проезжие часто останавливали машину, чтобы на нее полюбоваться, когда в саду играли крепкие, красивые дети, когда его жена Марджори держала дом в такой чистоте, что люди говорили: «У них хоть на полу обедай». Стелла, во всяком случае, не могла себе представить, чтобы он лежал с открытыми глазами, потому что увидеть он мог только выцветшие обои, да тяжелую, давно не полированную старую мебель, да свисающую с потолка лампочку без абажура.

Стелла подумала: как ужасно быть старым и одиноким, и незачем вставать по утрам — ничего тебя не ждет, даже вкусный завтрак. Стелла знала, что дед Таннер равнодушен к еде. Она жалела, что он ей не родной дедушка, потому что ей хотелось любить его еще больше, а это было трудно, раз он ей не родной, это право принадлежало другим — его родным внукам, которые иногда его навещали.

Стелла даже ревновала его к этим настоящим внукам и внучкам. Они были старше ее (многие уже взрослые), и она их почти не знала и недолюбливала. Как-то одна из них сказала ей:

«Ты с ним только потому ласкова, что думаешь, может, он завещает тебе денег».

Это так ее разогорчило, что она потом целый месяц не заглядывала к деду. Ей было невыразимо горько: ведь она всегда думала, что дед Таннер бедный. Когда ей было десять лет, она ему сказала:

«Пожалуйста, дед, не завещай мне денег, а то все испортишь».

Теперь ей было тринадцать, но она так и не была уверена, не завещал ли он ей что-нибудь и есть ли у него столько денег, чтобы хоть кому-нибудь что-нибудь завещать, зато она тверже, чем когда-либо, знала, что, если он ей что-либо завещает, она не оставит это себе, а отдаст.

Всякий раз, как она, даже через несколько лет, вспоминала слова той востроносой девчонки, ее охватывало какое-то холодное, темное чувство. Это было ее единственное тяжелое воспоминание.

Она постучала в заднюю дверь. Стук был как будто твердый и уверенный, но это только казалось. Стелла знала, что Жюли здесь нет. Она знала, что Жюли заблудилась или прячется где-нибудь в лесу. Поведение отца обозлило ее. В какую-то минуту ее так и подмывало его побить. Ее отец может быть очень приятным человеком, но Стелле казалось, что она начинает видеть его со стороны, как чужого, а не как чудесного папу ее детских лет. И порой, особенно по утрам, он не выдерживал критики.

Она постучала еще раз, убежденная, что дед не слышал и, скорее всего, и не услышит, потому что у него включено радио. Она знала, что теряет драгоценное время, что надо бы быть в лесу, надо было настоять, чтобы вся семья помогла ей в розысках, надо было позвать на помощь Питера, а может быть, и Лорну и прочесать лес. Отец только отругал ее, грубо приказал бежать сюда. А что, если Жюли провалилась в старую шахту или застряла в ежевике и плачет, не может выбраться — ведь шипы у ежевики острые, как ножи. И там есть лесные кошки, одичавшие домашние кошки, те нападают даже на взрослых мужчин. Вот и у папы остался шрам от локтя до запястья. И еще там змеи, ядовитые черные змеи, и щитомордники.

И тут дед отворил дверь и сказал:

— Здорово, Стелла!

Да он совсем одетый!

— Наверно, ищешь Жюли? — спросил он.

— Да, — ответила Стелла растерянно.

— Ну так входи. Мы как раз завтракаем.

— Завтракаете, — повторила Стелла с облегчением, но тут же разозлилась пуще прежнего. Это нечестно, что отец оказался прав. Не должен быть прав человек, когда он даже совсем не волновался.

— Яичко хочешь? — спросил дед. — У нас есть яйца всмятку из яичных рюмок с цветочками, и поджаренный хлеб, и джем, и молоко с шоколадным порошком. Чего стоишь, подсаживайся. Устроим пир по случаю вашего отъезда.

— Нет, — сказала Стелла, — Нет!

Дед удивленно посмотрел на нее.

— Ты что, девочка? Что случилось?

— Жюли скверная девчонка. Противная, скверная девчонка. Я чуть с ума не сошла, думала, она заблудилась в лесу, а она здесь! Что она здесь делает?

— Да полно тебе, Стелла, — сказал дед.

— И Жюли не будет здесь завтракать! Пусть идет домой. Вам бы надо было послать ее домой. Она напроказила. — Стелла уже сама не знала, что говорит. — Я ее зову, я ее ищу, мне из-за нее попало… Это нечестно. А она все время была здесь.

И вдруг Стелла расплакалась и выбежала вон — не потому, что продолжала злиться, а потому, что знала, что грубит деду, а остановиться не могла.

Питер со своими стариками сел завтракать. Завтрак был огромный. Как всегда. Всю свою долгую жизнь Фэрхоллы прожили в достатке. Даже в самое трудное время, в начале тридцатых годов, они жили неплохо, хотя все думали, что они нуждаются. Много лет назад Фэрхоллы получили в наследство от какого-то дальнего родственника долю во владении одной торговой фирмой. Об этом наследстве не знал никто, кроме департамента подоходного налога.

Дедушка был грузный, краснолицый старик, совершенно лысый, медлительный и нудный. Он был таким не всегда — растолстел, как только перестал тяжело работать. Питер рядом с ним выглядел невесомым, почти бестелесным. Гость, прибывший с другой планеты, свободно мог принять их за существа разной породы.

Бабушка была рослая, с блестящими румяными щеками и больше всего любила вставать в половине шестого утра. Это стало для нее каким-то обрядом. Не успевали пробить часы, как она уже была на ногах. Никакая сила, по ее словам, не могла бы поднять ее ни на минуту раньше или заставить лишнюю минуту пролежать в постели, и каждый день, зимой и летом, Фэрхоллы садились завтракать около шести часов, готовые слушать по радио поверку времени и утренний выпуск последних известий.

Фэрхоллы вообще жили по заведенным правилам, и, зная их, всякий, кто мало-мальски разбирался в человеческих характерах, мог бы предсказать, как они воспримут даже самую отдаленную угрозу пожара.

— Нам такие вещи не внове, мальчик, — сказал дедушка. Голос у него тоже был огромный, даже когда он говорил тихо, в этом голосе звучала глубина и ширь океана. — Мы тут прожили больше сорока лет. О пожарах нам все известно, и если ты хоть сколько-нибудь нас уважаешь, ты согласишься, что решение наше разумно. Наш долг — отправить тебя домой немедленно. Мне очень жаль, что ты способен расстроиться из-за глупых слов такого безмозглого дурачка, как Стиви Бакингем.

Дедушка говорил так уверенно, так властно.

— Как будто я из-за Стиви, — жалобно возразил Питер.

Он не смотрел на дедушку. Он знал, что если посмотрит на него, то уж не сможет сказать ни слова. А расстроился он действительно из-за Стиви, и только из-за него. В сущности, ему было все равно, ехать домой или оставаться: ведь Стелла уезжает, а без Стеллы в Тополях смертельная скука.

— Но Стиви сказал, что он даже не видел пожара. Он говорит, что они все равно поедут на море.

— Если Бакингем сегодня уедет на море, — сказал дедушка, — значит, он еще глупее, чем я думал.

— Мне тринадцать лет, — сказал Питер. — Я уже не младенец. Я не хочу уезжать.

— По моим наблюдениям, — сказал дедушка, — молодые люди в тринадцать лет больше похожи на младенцев, чем новорожденные. Ты едешь домой, мальчик, это решено. А теперь помолчи, не то не услышим радио. Пока я слушаю известия — никаких разговоров.

— Да, — сказала бабушка. — Ты помолчи. Если в горах сильный пожар, надо все про это узнать.

…В условиях, когда угроза пожара во всем штате необычайно велика, беда произошла внезапно, совсем близко от большого города.

Сейчас из окрестностей города можно видеть одновременно несколько пожаров. Некоторые из них бушуют в глубоких ущельях и на крутых склонах, где борьба с ними связана с риском для жизни. Пропали без вести три подростка, огнем уничтожено несколько домов. Дым пожаров виден из многих районов города. Его видели также с судов, находящихся в море.