Друзья сидели в каюке плечом к плечу, подгребались к хутору.

Резвая, шальная металась за бортом зыбь, обдавая каюк теплыми брызгами. С хутора веяло невидной пылью, горячим запахом сухой, истосковавшейся по дождю земли. Но дождя все еще не было, земля томилась в напрасном ожидании.

До самого хутора Аниська молчал, упрямо работая веслами. Запыхавшись, торопливо помогал ему Васька. Ветер играл чубом Аниськи, иногда быстрый свет молнии освещал его красивое, суровое лицо.

Выйдя на берег, Аниська потянулся, хрустнул заломленными за затылок руками, загадочно засмеялся.

— Чего ты? — удивленно спросил Васька, вскидывая на плечо мокрые весла. — Чего заливаешься?

Аниська продолжал смеяться и вдруг, пригнувшись к товарищу, проговорил:

— Скажи мне, Василь, ежели я попрошу у Семенца денег на справу, даст аль нет?

Васька оторопело мигнул:

— Ты что? Сдурел, что ли?

— Не сдурел, а дело сурьезное задумал. Ведь через Семенцова прасол многим деньги дает, особенно крутиям. Шарапов тоже так разжился… А мы разве не срыбалим? Пока батьки наши решатся, мы не только долг, а проценты отрыбалим. Да и дуб купим.

— Семенцов отцам доверился, а нам нет, — сказал Васька с сожалением. — Твой отец, а либо мой пускай об этом думают, а нам Семенцов скажет: пусть сначала борода вырастет, чтоб на такие дела идти.

— А я испробую, — упрямо настаивал Аниська.

— Попробуй. Мне что, куда ты, туда и я. Только отцы чего скажут.

— Мы отцов так раскачаем, что они спасибо скажут.

Аниська глядел на темную гладь реки, ронял задумчиво:

— Неужели не даст, а? Эх, папаня, от чего ты отказался. Из-за чего? Из-за гордости…

Аниська сокрушенно поник головой, и озорной свет погас в его глазах.

Вдруг он обернулся и тихо предостерег задумавшегося Ваську:

— Про то, что говорили — молчок. Никому. Отгуляем вот на каюках в запретном — пойду к Семенцу. Разве только батя сам передумает. Прощай.

Аниська сильно тряхнул руку товарища, шмыгнул в заросший травой проулок к дому.

Утром Аниську разбудил захлебывающийся собачий лай и чей-то незнакомый, скучно дребезжащий за окном голос, Аниська вскочил, торопливо подбежал к окну. Солнце высоко стояло над хутором. Во дворе, разговаривая с отцом, стоял полицейский.

Аниська вышел во двор, смущенный, с красными припухшими глазами.

— Вот он, шибельник, — с притворной строгостью набросился на него Егор. — Хотел вчера там же, на берегу, спустить шкуру, так убег… У атамана не робей, но и не перечь. Потерпи, сынок, не огрызайся, — добавил он на ухо Аниське.

Полицейский, приземистый, чернобородый казак из староверов, деловито высморкался наземь, вытер руку об искромсанный собачьими зубами подол шинели, приказал:

— Собирайся-ка, парнище, сей же минут. Велено доставить тебя в хуторское правление в полчаса.

Полицейский поправил сползавшую с плеч портупею, громыхнул о рыжие сапоги расколотыми на конце ножнами шашки.

До хуторского правления Аниська шел, как во сне. Ему казалось, что на него смотрит весь хутор и указывает, как на преступника.

У входа в правление сиделец, сонный пожилой казак, развалившись на скамейке, грыз семечки. Поручив ему приглядеть за Аниськой, полицейский скрылся в правлении.

— Чей ты? — гнусаво спросил Аниську сиделец. — Зачем к атаману?

Аниська рассказал.

— Дурак, — сплевывая шелуху, заявил казак, — зачем пришел? Переждал бы где-нибудь денька два, атаман и забыл бы. Не человека же ты убил, а мало ли кто дерется. Иди домой.

Аниська уже хотел уйти, когда вдруг вышел полицейский, скомандовал:

— К господину атаману, шагом арш!

Аниська вошел в низкое сумрачное помещение, остановился у порога.

На серой, засиженной мухами, стене висел большой портрет царя. Под ним торчала черноволосая голова атамана Баранова.

— Шапку долой! — крикнул атаман.

Аниська сдернул картуз.

Черные, выпученные глаза уставились на Аниську с бессмысленной суровостью.

На столе лежали насека, ворох бумаг. В углу скрипел пером толстый писарь.

Атаман задал несколько ненужных вопросов. Аниська ответил с простоватым спокойствием, растягивая в ухмылке рот.

— Казак? — вдруг осведомился Баранов.

— Еще нет… иногородний, — развязно качнулся на ногах Аниська.

В ответе Аниськи атаману почудилась издевка. Он даже привстал, схватившись за насеку, заорал так громко, что сидевший за окном на заборе петух испуганно слетел, захлопав крыльями.

— Стань как следует, хам, когда с атаманом разговариваешь! Не казак, а чуб носишь! По какому праву? Ты, небось, и шаровары с лампасами носишь?

Аниська молчал, стиснув зубы. Он помнил наставление отца: надо терпеть и молчать.

— Чернов! Посади его в холодную! — приказал атаман полицейскому..

Чернов грубо втолкнул Аниську в кордегардию.

В двери заскрежетал задвигаемый засов. Аниська долго стоял, ослепленный мраком; ощупывая рукой холодный загаженный пол, содрогаясь от брезгливости, осторожно опустился на корточки.

В узком зарешеченном оконце сиял голубой осколок неба. Откуда-то издалека доносились то унылые, то веселые переливы гармони. Аниська шагал из угла а угол, насвистывал мотивы знакомых песен.

Вечером, когда совсем стемнело, Аниську охватила тоска. Небывалые думы навалились на него сразу — скопом.

В первый раз он недоумевал: атаман заступается за казаков, не любит иногородних. А вот вышло так: обидел прасол Аристархова, и атаман вступился за иногороднего, за прасола, а не за бедного казака.

Непривычные мысли путались в голове Аниськи. Ему становилось все обиднее — сидеть в кордегардии ни за что.

Ласковые басы гармонии гудели, казалось, под самым окном. Аниська опускался на скользкий холодный пол, раздирая искусанные клопами руки, зажмуривал глаза — пытался уснуть. Но сон не приходил.

Горячий комок ширился, тяжелел в его груди, обида росла. Хотелось кричать, разрушить стену, вырваться на волю.

Церковный, колокол пробил двенадцать ударов. Стали затихать песни на гульбище.

Аниська вскочил, вытянулся. Серое, с чуть маячившим клочком звездного неба, окошко потянуло к себе. Схватился за ржавые, противно шершавые прутья, упершись ногами в стену, дернул раз-другой. Хрустнула, посыпалась штукатурка… Аниська чуть не опрокинулся, держа в руке выдернутый погнутый прут, засмеялся от радости.

Покончив с решеткой, он подтянулся на руках, осторожно просунулся в окно. Пустырь за глухой стеной правления, поросший непроходимо густым бурьяном, пахнул мятным травяным запахом.

Крадучись, Аниська прошел чью-то леваду, перескочив через каменную изгородь, скрылся в теплом сумраке ночи.

В ночь, когда убежал Аниська из кордегардии, двор Хрисанфа Савельича Баранова посетила большая радость.

Объятого первым сном атамана разбудил всегда угрюмый, пропахший навозом и потом работник.

— Вставайте, господин атаман, «Маруся» почала ягниться.

— Давно? Ох ты, господи! — вскочил атаман и, не одеваясь, в одном белье кинулся вслед за работником в хлев.

В овечьем стойле, на душистом сенном настиле, подплыв густой черной кровью, мучилась в родовых схватках любимая атаманова овца. Она жалобно блеяла, откинув уродливо вздутое брюхо, тянулась к хозяйской руке, жарко и влажно дыша.

В эту минуту к сараю быстро подошел приземистый человек, постучал кнутовищем в дверь. Атаман неохотно оставил свою любимицу, поспешил на стук.

Из дверей сарая во двор выплеснулся жидкий свет фонаря. Атаман встал в дверях, взлохмаченный, с окровавленными руками. Прячась в тень, приземистый молча подал ему пакет.

Хрисанф Савельич торопливо вытер о подол исподней рубахи руки, взял пакет, сказав тихо и строго:

— Ладно. Только на пихрецов не нарывайтесь. Слышишь?

Приземистый весело крякнул, скрылся в сумраке за калиткой.

Атаман постоял, слушая затихающий на проулке торопливый топот лошади, прошел в курень, вскрыл пакет. В нем лежало три плотно сложенных десятирублевки и записка.