Со стороны конторы спешил к берегу прасол. Глаза его напряженно выискивали кого-то среди рыбаков.

— Где Егор Карнаухов? — грозно опросил Полякин.

Егор выступил:

— Я… Что случилось, Осип Васильевич? Никак, побили кого?

Ткнув пальцем в Карнаухова, Аристархова и Илью, прасол неожиданно выпалил:

— Ты, Егор, и ты, Семушка, и ты, Спиридон, сейчас же забрать селедку обратно. Григорьевич! — обернулся он к вымазанному с головы до пят рыбьей слизью весовщику, — сгрузи им селедку обратно, сколько принял. Да только ихнюю. Обязательно!

Григорьич, хромой и хилый мужик, покорно заковылял в весовую.

Егор, Илья и Панфил ошалело переглянулись.

— За что же такое издевательство? Купили селедку, а теперь назад? Ведь пропадет же она! — рванулся было к прасолу Егор.

Илья опять остановил его.

— Не горячись. Не так узелок завязался, чтоб враз его распутать. Да за нас, кажись, хлопчик твой добре отблагодарил. Глянь-ка на Гришку — вот разукрасился, а?

У дверей весовой стоял Леденцов. Лицо его было до самых глаз обвязано мокрым платком, чесучовая косоворотка ало пятнилась.

Громко, так, чтобы все слышали, прасол распорядился:

— Ты, Гришенька, деньги подожди ватагам выдавать. Подождут, небось, до субботы.

— Ну, посыпались теперь милости, — загалдели ожидавшие расчета рыбаки. — И где вы взялись со своей селедкой? Это все вы виноваты, — набросились они на Егора, Илью и Панфила.

— Вон кого вините, — показал Илья на Аристархова и горько усмехнулся. — Глядите на нашего писаного красавца. Не пришлось бы и вам когда-нибудь вот так виниться перед прасолом.

Семен сидел, прислонясь спиной к сараю, уткнув подбородок в колени, тихонько покашливал. Из весовой прямо на песок выбрасывали сельдь.

Зной беспощадно сушил ее; словно жирея, она набухала под ним, тускло блестя грязной чешуей. Торопливо укладывая ее в корзину, ворчал сквозь стиснутые зубы Илья:

— Эх, пропала селедочка! Не посчастливилось ей нынче через Прасолову добрость.

Поддерживая повязку, надвинув на глаза соломенную фантоватую шляпу — «панаму», Гриша Леденцов шагал по пыльной дороге. Иногда он оглядывался на тяжело идущего позади прасола, и его пухлые щеки до ушей заливались гневным румянцем.

Обидно было Леденцову, что он, сын обедневшего лавочника, вынужден служить у прасола — служить по воле отца, надеявшегося женитьбой сына на прасольской дочке поправить свое пошатнувшееся состояние. Да к сам Гриша не прочь был урвать кое-что из полякинских капиталов, а поэтому терпел от рыбаков всякие незаслуженные, как он сам думал, оскорбления и унижения. Но сегодня его терпению чуть не пришел конец: твердый кулак Аниськи пробудил в Грише на время усыпленную гордость.

Отдуваясь от жары, Осип Васильевич еле поспевал за счетоводом. Он чувствовал себя немного виноватым.

— Гришенька, ты уж не обижайся, пожалуйста, — вкрадчиво успокаивал он. — Что с хамами поделаешь? Неприятность случилась, конечно, из-за моего дела, но мы этому Карнаухову так не простим. Мы его, Гришенька, к самому мировому потащим.

Прасол вспотел, дышал тяжело. Ему не хотелось терять хорошего счетовода. Гриша, учившийся в коммерческом училище, ловко вел торговые дела, отлично знал все финансовые тонкости.

Леденцов, наконец, умерил шаг, поправил повязку на разбитом лице. Подходили к прасольскому дому, и надо было кончать разговор.

— Вот что, Осип Васильевич, — заговорил Гриша с достоинством. — Я человек образованный и никакой-нибудь голодранец. У папеньки моего не меньше вашего. И я не желаю, чтобы мне били морду из-за вас. Категорически. И прошу вас не играть на мелочь, если хотите, чтобы я у вас служил.

Прасол развел руками.

— Да ведь и мелочь в расчетах нужна, Гриша. Чего ради руку им в рот ложить, рыбалкам-то? Ихнее дело продать, мое — купить. Ведь оборот — колесо, спицу вынул — и уже не то.

Счетовод поморщился.

— Вот видите, Осип Васильевич, сами говорите насчет спицы, — горячо подхватил он. — А долг Аристархова разве это не гнилая спица, если хотите знать. И лучше было бы не вставлять в ваши колеса гнилых спиц, вроде денег этого Аристархова. Оно и колесо будет крепче и вертеться дольше будет.

Полякин схватил счетовода за руку.

— Верно, Гришенька, верно. Рассуждай, братец, а мне, темному человеку, приятно послушать.

Гриша недоверчиво взглянул из-под полей «панамы» на прасола.

— А если ли верно, то извольте, сударь, советоваться со мной перед всяким делом, чтобы и мне не страдать и из-за вас. И вам надо соблюдать достоинство, иначе и фирме вашей будет цена три копейки.

«Это уж ты батьку своего учи, — подумал прасол, пощипывая бородку. — Заливай сколько хочешь, рыбий глаз, про это самое достоинство, а мне лишь бы в кармане звенело, а там и ты с батькой своим затанцуешь под мою дудку».

Но тут же лицо прасола расплылось в улыбке. Он сказал:

— И охота была, Гришенька, тебе так расстраиваться. Хе-хе! Мы это поправим. Все в наших руках.

Полякин бережно взял счетовода под руку и, как-то особенно хитро и добродушно подмигнув, подтолкнул его в калитку.

Леденцов приосанился, достал из кармана платочек, смахнул с лаковых сапог пыль и повеселел.

Празднично, гостеприимно сияют залитые полуденным солнцем окна прасольского дома. Из раскрытых дверей кухни плывет жирный запах поджаренных севрюжьих потрохов.

Неумело поддерживая за локоть, Осип Васильевич ведет Гришу по проложенным от дома к калитке доскам. Гриша пользуется здесь неизменным уважением, но сегодня Осип Васильевич особенно почтителен и внимателен к гостю. Чувствуя это, но все еще не забыв о разбитых губах Леденцов отвечает хозяину чуть пренебрежительным взглядом.

Из сада, где усыпанная солнечными пятнами тень, звенит знакомый девичий голос:

— Гриша, куда вы? Я здесь!

Счетовод плавным движением приподнимает «панаму», кланяется качающейся в гамаке Арише. Он успевает заметить свисающую с гамака обнаженную в золотом загаре ногу, тугие, соломенными жгутами сползающие до земли косы. На румяном, с вздернутым носиком лице Ариши, на коричневом, с пелеринкой, платье прыгают солнечные блики; черные глаза рассеянно смотрят в развернутую на коленях книгу.

— Ну, ты там, стрекотуха, погоди, — ласково говорит прасол, увлекая гостя на желтеющую свежей охрой лесенку веранды.

— Арина Осиповна, я очень извиняюсь, — бросает Гриша с последней ступеньки и снова подымает шляпу. — Не могу представиться в таком виде.

Прикрывая рукой сползающую с губ повязку, он входит на веранду.

— Скорей помыться, Осип Васильевич, помыться, — торопливо бормочет он.

— Дашенька! Дашенька-а! Григорию Семеновичу побаниться. Живо! — кричит прасол, наполняя тихую пустоту дома веселыми раскатами сипловатого голоса.

Даша, прислуга Полякина, могучая краснощекая женщина о засученными всегда рукавами, хватает ведро, бежит на кухню.

На веранду вихрем врывается Ариша, столкнувшись с Леденцовым, испуганно всплескивает руками:

— Гриша-а? Что с вами? Ой, мамочки!

— Не лезь, селява… Ишь ты, — добродушно отталкивает ее отец.

Но Ариша осаждает Леденцова расспросами, теребя кончики перекинутых на грудь кос, морщит вздернутый над капризно приподнятой губой нос.

Все время по-приказчичьи расшаркиваясь, Гриша рассказывает о столкновении с Аниськой и изображает себя героем.

— Представьте себе: врывается в канцелярию этакий детина, рыбак, и лезет в драку. Я его, конечно, за шиворот и в шею.

— А он нас по физиономии? — звонко хохочет Ариша. — Ах, Гриша, какой вы в этом виде… смешной.

Обычно она говорит просто, потому что дружит с хуторскими девчатами, а сейчас манерничает, тянет сквозь зубы слова.

Гриша слушает ее, чуть склонив голову.

Сквозь зеленую листву дикого винограда, опутывающего веранду, тянутся золотые нити лучей. Мягкие пятна теней играют на столе. Вокруг него суетятся, расставляя обеденную посуду, краснощекая Даша и всегда молчаливая жена Осипа Васильевича Неонила Федоровна.