Широко развернул дело новый прасол. Уже собственные красавицы-байды везли рыбу в Таганрог, собственные засолочные пункты и коптильни выросли по побережью Мертвого Донца.

Под хитрой опекой Полянина заработали десятки мелких прасолов. Как голодные бакланы, заметались они по гирлам Дона и, не выпуская из своих рук и пуда рыбы, наживая копейки, несли, сами того не замечая, в шкатулки Полякина рубли.

Уже не пачкал в противную рыбью слизь своих рук Осип Васильевич. Он побелел, расплылся в лице, отпустил плотное, солидное брюшко.

Все грязные дела свалил на мелких прасолов и наемных агентов.

Рыба полилась в сараи Полякина безудержным потоком. Уже не гонялся за ней Осип Васильевич, ночи проводил в теплой постели под боком откормленной балыками жены. Даже денежные расчеты производились теперь в конторе и не обременяли прасола трудной арифметикой.

В делах спокойнее, радушнее стал Полякин, выстроил тут же на берегу, рядом с заводами, голубой двухэтажный дом, рассадил сад и пошел крепкую хозяйственно-сытую жизнь.

В деловых заботах, в семейных утехах текла жизнь в голубом доме. Словно по лестнице, уверенно поднимался Осип Васильевич на ясно видимую им самим вершину. Все выше забирался он, все виднее становился не только в среде богатеев родного хутора, но и других нижнедонских хуторов.

День, так нехорошо встретивший рыбаков в Терновом ерике, наградил Полякина новой удачей. Ватага Емельки Шарапова вернулась из заповедника с богатым уловом. На беду рыбаков жарко палило солнце, рыба спекалась, пухла, напитывая неподвижный воздух терпким запахом разложения.

Рыбаки торопливо подгоняли к берегу тяжелые каюки, беспокойно поглядывая на тускло поблескивающие вороха рыбы. Голоса людей звучали хрипло, раздраженно.

Полякин расхаживал по берегу, благодушно щурясь, заложив за спину полные, в рыжей щетине руки. Он знал: измученные люди, так жаждавшие улова, готовы сбыть рыбу за полцены, чтобы не допустить ее порчи и не выбросить в реку, как негодный малек; знал также, что купить такое количество рыбы может только он, и был уверен, что рыбаки никуда от него не уйдут, отгрузят рыбу в его заводы за любую назначенную им цену.

Каюки Егора и Ильи Спиридонова лениво уткнулись в причал.

Выкинув кошку[8], Егор спрыгнул на берег.

У сарая, прямо на песке, лежал щуплый мужичонка, сизый весь от рыбьей чешуи, и, жуя размокший окурок, лениво щурил на солнце тусклые, водянистые глаза. Вытертая, похожая на камилавку шапчонка лежала на вихрастом виске боком, придавая худощавому, по-птичьи заостренному лицу шельмоватый ухарский вид. Это был сам владелец огромной волокуши, главарь ватаги крутьков Емелька Шарапов.

— Здорово, сваток, — заискивающе пробасил, подходя к нему, Егор. — Ты нонче забогател, не признаешься. Посчастливило, что ли, шайке твоей?

Шарапов небрежно сплюнул сквозь зубы, прищурил острые, неуловимого цвета глаза.

— Хе… А вы кто такие? — с шутливой строгостью напыжился он. — Не тебе, сват, спрашивать, не мне отвечать… Чай, бригаду мою знаешь — ребята на ходу подметки рвут.

— Вижу, вижу… Уже запродали? — спросил Егор.

— Хе… Мы еще до зари управились. А вы как?

— Что мы… Наше дело теперь маленькое. На казан[9] поймал и ладно. Подрезали нас. Никак не выправимся.

— Хе… Это погано… Тогда ко мне в ватагу жалуйте, сваты, — оживился Шарапов.

Егор нервно крутил вяло свисающий ус.

— Спасибо, сват, — отрезал он. — Зазывала карга куренка в гости, чтоб попотчевать на погосте.

Панфил, слушая словесную перепалку сватов, тихонько посмеивался в кулак.

Шарапов, поправляя небрежным ухарским жестом свою шапчонку, продолжал цедить сквозь мелкие, как у хорька, зубы:

— Мое дело пригласить о компанию добрых людей, а там дело хозяйское… Хе… Верно, Спиридонов?

— Мы и сами управимся. И на каюках добре выкрутимся, — сказал Илья и, подмигнув, добавил: — И дешевле обойдется.

Егор и Илья отошли в сторону.

— Эх, Илюха, просвистали мы зорю в законном! — с отчаянием проговорил Егор, почесывая затылок.

— Ладно… Будя жалеть. Сам говорил — без справы поосторожней надо.

— И то верно, кум. Куда нам гоняться за этим ястребом. Наше дело другое. Наша забота нужду поправить, а не с пихрой в жмурки играть. Нет, не пойду я в ватагу к этому жулику.

От двери сарая, держа за спиной руки, шел сам Полякин. Завидев его, Егор и Илья сняли картузы, поклонились.

— Осипу Васильевичу доброго здоровья, — сказали они в один голос.

— Здравствуйте, братцы, здравствуйте, — приветствовал рыбаков прасол.

Пухлая рука лениво потянулась к сплюснутому картузику, чуть приподняла его над благообразной, лысеющей головой.

— Вот, палит-то, господи. Дождика надо, ох, как надо, братцы, — сказал, улыбаясь, прасол.

— А зачем он рыбалкам — дождик? На наших степях всегда мокро, — угрюмо пошутил Илья.

Егор нетерпеливо крякнул.

— Селедочку принимаете, Осип Васильевич? Поспешаем.

Полякин страдальчески вздохнул.

— Ох, братцы, завалили меня нонче рыбешкой, прямо завалили… — Зеленоватые глаза прасола закатились под колючий навес бровей. Ну, что мне с вами делать? От Шарапова триста пудов принял… Соли нету, тары нехватает. А что я с ней, с селедкой, буду делать? Так уж, из милости принял. Не пропадать же трудам человеческим.

— А наши — разве не труды, Осип Васильевич? У нас и селедки той — кот наплакал, — сказал Илья.

Полякин потер волосатые руки.

— Много селедки? Восемь пудов? Эх вы, рыбалки! Разучились рыбу ловить, право, разучились. Ладно. Бог с вами. Почем сдаете? На нонче у меня таксы нету.

Рыбаки помялись, несмело назначили дену. Полякин испуганно замахал руками.

— Ну, ну, братцы! Смеетесь! Да разве в такое время по такой цене рыбу принимают? В такую-то жарюку, а? А нукось, где селедка ваша? Она, мабуть, и попухла уже?

— Некогда ей было пухнуть, Осип Васильевич. Только сейчас с тони, — буркнул Егор. — Хоть посмотрите, верно слово.

— Вижу, вижу. Я на нюх слышу. Меня не обманешь. Ну так вот, братцы, восемьдесят копеек, так и быть. Красная цена. Не так — не неволю. Рыба ваша. Не отнимаю.

— Осип Васильевич, восемь-то пудов, и вы за них торгуетесь. Набавьте двухгривенный. Мы с этой селедкой сколько провозились. Сами должны знать, какая теперь ловля, — обидчиво бросил Егор, и лицо его передернулось, как от озноба.

— Я вам сказал — дело хозяйское, — отрезал прасол. — Вы, кажись, не из цыганев, а из православных людей. По справедливости сходимся. Не сходно, милые, не надо.

Полякин шагнул и остановился. Егор и Илья переглянулись, беспомощно развели руками.

— Ладно… — сказал Егор. — Берите, Осип Васильевич. Видно, ничего с вами не поделаешь.

— Чья рыба? — деловито осведомился прасол, закладывая за спину руки.

Услышав про Аристархова, Полякин обрадованно спохватился:

— Ага… И Семушкина доля есть. Хорошо. Я с ним сам переговорю. А рыбу, братцы, можно сгружать. Куплена.

Полякин зашагал к каюку, на котором, перебирая сельдь, гнул спину Аристархов.

— Здорово дневал, Семушка, — ласково кинул ему Полякин с берега. — Чего же ты зачуждался, а? Неужто забогател? И глаз-то не кажешь. Зайди ко мне сейчас же в канцелярию поговорим.

Аристархов молча вылез из каюка и, вытирая о рубаху руки, горбясь, побрел за прасолом.

— Ну, сгреб прасол Сему. Неужто провинился в чем-нибудь? — гадали рыбаки, провожая костлявую фигуру Аристархова недоуменными взглядами.

Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.