В воротах встретился с Аниськой.

— Обманул-таки, шибельник, — весело пожурил он, любовно хватая сына за плечо, — подвел-таки под тюрьму. Сидеть-то за прасоловы деньги будем вместе?

Аниська ответил радостной улыбкой.

— Вижу, папаня, — сладили дело.

— О, да еще как!

Отец и сын, обнявшись, ушли в хату. В эту ночь долго светил над Мертвым Донцом в кривых оконцах немигающий огонек. Долго не спал Егор. Чуть ли не до рассвета гудел в хате его сиповатый бас, — прерываемый взволнованным голосом Федоры. Неясная тревога — вдруг раздумает Семенцов — томила обоих, и радость становилась горькой, отравленной сомнениями и смутным страхом за будущее.

За неделю до решения собирать новую ватагу Семенцов работал в коптильне. В заводе кипела заготовочная страда. Наступали жаркие дни, и нужно было спешить с курением рыбы. Огромные вороха просоленного рыбца и чехони выбрасывались из пышущих холодом и вязким духом рассола чанов, в корзинах переносились в приплюснутые корпуса коптилен.

Здесь рыба попадала в изъеденные солью руки, отжимавшие от нее тузлук[16]; рыбу нанизывали хвостами на веревку, развешивали над открытыми очагами с едко дымящими опилками.

Семенцов по-хозяйски следил за процедурой копчения, с засученными рукавами стоял у ям-очагов, наблюдая за равномерно растекающимся под камышовой крышей серым дымом. Дым вяло выползал в отверстия дымоходов, стоял тяжелым, как студень, облаком.

Бледные и тусклые лучи солнца проникали в щели крыши, скользили по развешанной рыбе. Отогретые теплом очагов рыбцы сочились янтарным жиром, отсвечивая червонным золотом.

Семенцов удовлетворенно щурился, по знакомо пряному запаху определял качество копчения. Он не слыхал, когда в коптильню вошел Полякин.

Не поздоровавшись с рабочими, сердито отдуваясь от жары, Осип Васильевич запустил руку в корзину, достал твердого, как брусок, рыбца. Рабочее почтительно сдвинулись у дверей. Семенцов, услышав приглушенный говор, поспешил к прасолу.

Полякин держал рыбца за хвост, подставляя его под бьющий в дверь солнечный луч… Потом он крепко зажал его в пухлой волосатой руке. Липкий мутный сок показался между толстых мясистых пальцев. Осип Васильевич поднес рыбца к носу, отвернув жаберный щиток, понюхал:

— Передерживаешь рыбца, Митрич. Будто в корень солишь[17]. Где это видано?

— Передержать пришлось на самую малость, — спокойно ответил Семенной. В аккурат по времю. Время жаркое, Осип Васильевич, кабы солнышко не пожарило рыбку.

Полякин бросил рыбца в корзину, вытер о засаленные штаны руки, прошел к очагам.

— Смотри, полымем опилка схватывается! — вдруг визгливо прикрикнул он на черного от копоти, обнаженного до пояса парня, подсыпавшего в яму опилки. — Аль зажарить мне рыбу хочешь? Загоню, стервец!

Парень поспешил засыпать прорвавшийся сквозь дым язычок пламени, злобно посмотрел на прасола слезящимися от дыма глазами.

Осмотрев коптильни, прасол подобрел, устало отдуваясь, обернулся к Андрею:

— Ну, как дела, Андрюша? Слыхал я, втихомолку прасолить начинаешь?

Семенцов попробовал отшутиться:

— Куда мне с моим носом, Осип Васильевич. Смекалки на это у меня нехватит.

— Ну-ну, не придуривайся, — Полякин погрозил пальцем. — Все вы так. Гляди — еще ножку мне подставишь.

Прасол хихикнул.

Семенцов потупился, тая в глазах выражение лукавой угодливости.

— И что вы, Осип Васильевич! За вашими делами мне некогда в гору глянуть.

— Рассказывай. Ты мне обскажи чего-нибудь насчет Шарапа, — снова нахмурился Полякин. — В каком союзе ты с ним?

— Сейчас ни в каком.

— Не врешь?

— С места не сойти. Разгулялся Шарап не на шутку. Вчера крутнули в Забойном добре, а рыбы не видать. Прямым сообщением поплыли дубы шараповцев на Таганрог к Мартовицкому, не иначе.

— Отбился, выходит, от нас Емелька, повыше забирается, — недобро щурясь, усмехнулся Полякин.

— Отбился. Забыл, как мы его выручали от атамана. Заимел силу.

— Ну и бог с ним, — прасол притворно вздохнул. — Только рановато Емелька от нас отвернулся.

Семенцов бойко согласился:

— Не только рановато, а даже совсем не полагается так делать. Оно верно сказано, Осип Васильевич, — судьба играет человеком. Нонче мы ему не нужны, а завтра подкосит беда — опять к нам заявится.

— И не говори мне этого! — багровея, сердито отрезал прасол. — Я его до порога не допущу. Я ему покажу, как старое забывать, и припомню свою копейку!

Сорвав с головы картузик, нервно потирая ладонью красную, обожженную солнцем лысину, Осин Васильевич вышел из коптильни. За ним, чуть поотстав, спешил Семенцов.

— Ты мне скажи, где этот сукин сын, Емелька! — сдерживая ярость, глухо выкрикнул прасол, обернувшись к Семенцову. — Где рыба? Где ватага, на каковую я вогнал деньги? Где?!

Семенцов виновато моргал глазами, ошеломленный негодованием хозяина.

— Да я-то при чем, Осип Васильевич? — наконец осмелился он возразить. — Разве можно этого лисовина Емельку перехитрить? Да и то сказать, разве, кроме Шарапа, людей мало? Только тюкни — враз охотники найдутся.

— Найди, найди мне подходящих людей! — торопил Полякин.

— И найду. Не одну ватагу Семенец собирал. Сказано: там бакланов много, где рыба. А ваше хозяйское дело подумать…

Семенцов намеренно хитро оборвал речь. Прасол и Семенцов разошлись, не досказав главного, но каждый с твердым, уже готовым решением.

Заигрывания Емельки с другими прасолами беспокоили Полякина все больше. Становилось ясным — одной шараповской ватаги, сплавляющей добрую половину улова в город, недостаточно. А кто набивал ледник рыбой, как не Шарап? По всей видимости, набавил цену Мартовицкий, и Емелька перекочевал к нему. А ведь только начало июня, и гуляет в гирлах сазан. Не справятся с ним запуганные охраной одиночки-мелкосеточники. А там придет осень, хлынет лещ, сула, начнется красноловье, а развернуться не с кем.

Вечером, когда у Семенцова состоялся сговор с Егором и Кобцами, Осип Васильевич пришел с завода особенно сердитым.

Шаркая по ступенькам, поднялся на веранду, быстро прошел в комнаты. В доме было прохладно и сумрачно. От недавно окрашенных, поблескивающих полов подымался густой запах олифы.

Осип Васильевич сбросил пиджак, опустился в кресло, охнул, прикрыл пухлой ладонью глаза. В уши назойливо лез колокольный звон, в висках стучала кровь.

Вечерний благовест вывел Осипа Васильевича из тяжелого раздумья.

«Надо послать за Андрюшкой», — решил прасол и встал.

Перед ним, сложив на полной груди руки, стояла Неонила Федоровна и чему-то улыбалась.

Осип Васильевич удивленно замигал, словно припоминая, что помимо рыбы и крутиев у него была еще семья — жена и дочь, которые тоже о чем-то думали и чем-то своим жили.

— Чего тебе? — строго спросил Осип Васильевич жену.

Неонила Федоровна продолжала растерянно улыбаться и вдруг, придвинувшись к мужу, бессвязно заговорила:

— Осип Васильевич… Радость-то какая… господи…

— Какая там еще радость? — нетерпеливо оборвал жену прасол.

— Аришу-то нашу Григорий Семенович… Гришенька… Говорит сватьев засылать буду.

Полякин уставил в жену непонимающий взгляд.

— Чего буровишь? — буркнул он, хватаясь за конец бороды. — Приверзилось тебе, что ли?

— Истинный бог… Полюбилась она ему… Сам мне говорил нонче.

— Отстань… Не до твоей дури мне.

Прасол решительно шагнул мимо жены, но вдруг остановился, спросил тихо:

— Верно болтаешь насчет Гришки?

— Вот те Христос! — истово закрестилась Неонила Федоровна.

— Гм… А ведь это что же? За дочкой приданое надо давать? — болезненно морщась, спросил Осип Васильевич. — Рано всполошилась девка. Таких зятьев еще много наклюнется под чужие капиталы.

— Что ты, Ося, бог с тобой?! — испуганно взмолилась Неонила, Федоровна. — Опомнись! Таких женихов да терять…