Иногда он боялся, что нервы его не выдержат такого напряжения и он надломится, упадет тут же, на бетонное днище шлюза.

В конце декабря завихрил сильный восточный буран. Всюду, на шлюзе и на ледяной поверхности моря, вздыбились метровые сугробы. Но строительные работы не прекращались ни на один час. Одевались в цементную оболочку и ворота шлюза, и входной канал, перегороженный со стороны моря до полного окончания работ мощной песчаной, закованной в камень перемычкой.

На совещании у Карманова строители шлюза высказали опасение, что в случае резкой оттепели паводок поднимет уровень моря до слишком высокой отметки. Тогда вода может прорвать перемычку и затопить входной канал и недостроенный шлюз. Было решено бросить на перемычку все силы, а аварийным бригадам в случае оттепели нести непрерывную вахту.

В один из вечеров, когда особенно злобно крутила метель, Максим, спасаясь от тоски, несмотря на усталость после работы, пошел на квартиру к Березову. Афанасий Петрович сидел за письменным столом, писал. В комнате было тепло. В голландской, обитой черной жестью печке, весело потрескивая, горели дрова, гудело, пламя. На столе попыхивал кипящий чайник. Максим уже заметил эту страсть начполита и невольно улыбнулся, когда тот поставил ему полную эмалированную кружку.

— Привык, ничего не поделаешь, — словно оправдывался Березов. — До войны чай пил мало, а на фронте привык. Великая отрада была, когда кинешь якорь в какой-нибудь землянке и балуешься чайком. Душу согревали. Трубка да чай — самые верные друзья фронтовика… И обязательно из кружки. Не люблю стаканов. И вприкуску, с прихлебом… Вы, наверное, и не знаете этого древнего способа пить чай.

— Откровенно говоря, Афанасий Петрович, вприкуску не приходилось. Всегда пил внакладку, — сознался Максим, протягивая закоченевшие багровые руки к постреливающей искрами печурке.

— Вот видите… Небось папаша и мамаша только шоколадными конфетками вас и кормили.

— Вы почти угадали, — мрачновато, с шутливой ноткой в голосе сказал Максим.

— Ишь какие замечательные родители, — добродушно усмехнулся Березов. — А мои старики были суровенькие. К примеру, взять эту самую прикуску. Кусочек сахару полагался на каждый день на всю восьмиголовую ораву. Отец мой чудак был, — продолжал Березов, прихлебывая из кружки. — Бывало, сидим за столом, хлещем из жестяных кружек голый кипяток. У каждого на языке кусочек сахару величиной с горошину. И каждый норовит сгрызть его сразу. А отец нет-нет да и крикнет: «Афонька, стервец, покажи язык!» Ну и показываешь. А на кончике языка иссосанный кусочек сахару держится. Я оказался самым ловким, научился по пять кружек выпивать и оставлять сахарный кусочек почти целым. За это меня отец в пример ставил…

Еще со времени войны осталась у Березова привычка обо всем говорить, пользуясь живыми примерами. Это придавало его речам особенно убедительную силу. Максим любил слушать начполита и теперь, греясь у печки, отдыхал душой и телом.

— Что, небось, назяблись на шлюзе? — сочувственно спросил Березов. — Хватила непогода некстати. Да вы что-то нынче особенно печальный, беспокойный… Что произошло там у вас?

— На шлюзе все в порядке. Волнует только перемычка. Море подпирает… — сказал Максим.

— Ну, теперь не страшно. Заморозило.

— А если потеплеет? Шторм, слышите, какой?

— Ничего не случится. Оттепели не будет до февраля, — уверенно успокоил Березов, но тут же прислушался к бешеным порывам ветра. — Однако, какой разгулялся… Не меньше восьми баллов.

Максим все еще сидел у печки, поеживаясь, потирая ладони. Березов с любопытством поглядывал на него. Этот молодой инженер нравился ему все больше. Он многое уже знал из жизни Максима и особенно сочувствовал его тяжелой утрате. Но старался меньше утешать. «Найдет в себе силу, выпрямится сам, как дерево, согнутое бурей», — думал Березов. В Максиме он замечал большое упрямство, склонность к строгому контролю над собой. Сколько их, таких, точно заряженных скрытой энергией, упрямых и светлых голов перевидел, он, Березов, за послевоенные годы на стройке! Были всякие — и дерзкие, и самодовольные, ничего не видевшие дальше своего носа, и избалованные, изнеженные, и такие вот, противоречивые, способные на безрассудный порыв…

Он интересовался каждым вновь приезжающим на стройку человеком, заглядывал в анкеты, в автобиографии, в характеристики. Но больше всего ему говорили о человеке его глаза, поступки, нечаянно вырвавшееся слово, задушевные беседы вот так, за кружкой чая…

Привык он бережно касаться личного, самого сокровенного в душах таких юнцов, лепить их характеры, направлять на путь истинный, вести через жестокие подчас будни непривычно тяжелого труда, Он уже дознался, из какого гнезда вылетел Максим, заметил в нем вольные и невольные изъяны. Знал, как трудно было ему вначале, да и сейчас еще нелегко. Но теперь Березову ясно: Максим Страхов твердо встал на самостоятельный путь и, если пошатнется, все же не упадет.

За время пребывания на стройке Березов, бывший учитель, убедился, как организованный человеческий труд выравнивает самые искривленные и противоречивые характеры, как человек обретает свое прочное место в жизни… Так было и с Максимом Страховом, так было со многими. Мятущийся огонь недовольства собой еще не потух в его глазах. Березов видел это и радовался. Пусть! Пусть и дальше горит этот святой огонь, пусть мечется в беспокойстве молодая душа, пусть ищет без конца. Так лучше!

Максим молчал, изредка вздыхая, как будто не решаясь заговорить о чем-то самом сокровенном.

Снежная буря выла за окном, сухие хлопья шелестели о стекло. Гудело в печи пламя… И вдруг Максим повернул к Березову темное, обожженное морозами лицо.

— Афанасий Петрович, ведь у меня, теперь очень ответственный момент в жизни, — заговорил он. — Я как бы подвожу итоги…

— Какой же момент? И какие итоги?

— А вот какие… Когда я сюда приехал, то сдал в комсомольский комитет стройки характеристику… комсомольскую. В ней дана не совсем высокая оценка моей нравственной сущности. Конечно, иного тогда я и не заслуживал. Больше того, мне думается, я был недостоин тогда иметь комсомольский билет. Был ленив, увлекался всякими дурацкими вещами, относился ко всему равнодушно. Среди некоторых ребят это даже считалось доблестью, молодечеством. А теперь я спрашиваю себя: подвинулся ли я, так сказать, в улучшении своей личности? Не по производству, не по выполнению графика работы на шлюзе — нет. А по своим духовным качествам. — Максим говорил медленно, как бы обдумывая слова. — Потому что можно все выполнять и оставаться обывателем. Иногда мне кажется: я все тот же, прежний, и ничто во мне не изменилось. Уж больно глубоко въелась в меня беззаботная жизнь под опекой родителей. Да и дружки были такие, что их вот скоро будут судить. Я, конечно, не, осуждаю отца и мать. Они старались дать мне все, что я хотел… Но они, сами того не замечая, привили мне некоторые паразитические привычки, какую-то легкость в смысле нравственном и, если хотите, идейном. Ибо, как я теперь понял, одного без другого не бывает… Вот я и думаю: избавился ли я от всего этого, или меня еще нужно тереть с песком, чтобы я стал порядочным человеком?

Максим встал со скамеечки, на которой сидел у пылающей печурки, хмуро взглянув на Березова.

Начполит слушал с ласковым вниманием. Подумав, сказал:

— Дело, конечно, не в характеристикё. Характеристики у нас часто пишут по стандарту, штампуют их, как детали, и разве мало случаев, когда парень с хорошей характеристикой оказывается ничтожеством? Не в бумажке, Максим Гордеевич, дело. В душу надо чаще заглядывать, знать, что в ней делается… Хорош тот человек, который живет с беспокойством и все время спрашивает: то ли я делаю? Есть у вас это беспокойство — будете человеком, нету — не будете… А что касается вашей характеристики, то она, выражаясь административным языком, явно устарела…

Березов обнял Максима за плечи, прижал к себе:

— Эх, вы!. Беспокойный возраст! Все вам чего-то, не хватает.