Пришлось отцу искать по хутору новое жилье. На его счастье нашелся добрый малоимущий казак Каханов и, не требуя задатка, пустил нашу семью жить в летнюю кухоньку в долг. Кухонька была маленькая, тесная; половину ее занимала печь-лежанка, но отец был рад, что нашел и такую.

Хозяина нашей новой квартиры давно не обеспечивали ни паи, ни сословные преимущества. Выручало его ремесло портного. Он обшивал и снаряжал на военную службу молодых казаков.

Мне уже был знаком двор Каханова. Я не забыл, как три года назад, перед поступлением в школу, мы с отцом заехали ранним утром к портному, чтобы заказать ученическую форму. На зов отца вышел тогда согбенный мужчина с впалой грудью и желтым лицом и, надрывно кашляя, стал снимать с меня мерку. Когда он наклонялся близко; ко мне, прикладывая полоску бумаги к моей груди, я ощущал тяжелый, смешанный с водочным перегаром запах. Лицо Каханова было в отечных припухлостях, на щеках горели красные нездоровые пятна.

Мы перебирались в кухоньку Кахановых в конце августа, накануне перехода моего во вновь открытый четвертый класс. День клонился к вечеру. Надоедливый суховей мел по улице песчаную пыль. Чахлые акации, серые от нее; скучно шелестели подсыхающими листьями. Бывают такие невеселые дни, когда природа и сами люди кажутся одинаково скучными.

Когда с подводы разгружали наш домашний скарб, ко мне подошел стройный мальчуган лет четырнадцати с тонким серьезным лицом и умными карими глазами и просто спросил:

— Тебя как зовут?

Я назвал себя. Он с любопытством уставился на меня.

— А меня — Ваней. Мы будем жить в одном дворе… — Надо познакомиться. Ты любишь читать?

— Люблю.

С этого и началось мое знакомство с Иваном Кахановым. На другой день мы лежали с ним на пригорке, на запыленной, усеянной сухим гусиным пометом траве, и продолжали разговор о книгах. Тут я был посрамлен. Ваня Каханов прочитал намного больше меня, о некоторых книгах я услыхал впервые. Он называл имена неизвестных мне авторов, а я только удивленно таращил на него глаза, Его познания в географии и истории тоже намного превосходили мои. Названия чужеземных рек, морей, тропических: стран и островов заманчиво звенели в моих ушах: Миссисипи, Ориноко, Амазонка, Занзибар, Борнео, Гонолулу, Самоа…

В моем воображении названия эти окрашивались в туманно-радужную дымку. Я ощутил пряный аромат романтики далеких, неизвестных стран. И чувство это с особенной силой пробудил во мне юноша с мечтательно-серьезными глазами… Он был старше меня на два года, учился и пятом классе Елизаветовского станичного двухклассного» училища и готовился поступать на казенный счет в учительскую семинарию. А я только что прошел три отделения, мы и слыхом не слыхали о существовании таких наук, как: география, геометрия, история, естествознание… Во мне и тот же вечер вспыхнула страсть к продолжению образования. И мне впервые повезло — страсть эту отец и мать не оставили без внимания по простой причине: нашу церковноприходскую «бурсу» местные и станичные власти решили: преобразовать в такое же, как в станице, двухклассное училище и учредить четвертое и пятое отделения… Кроме религиозно-церковных предметов, в общий курс вводились те, о которых так увлекательно рассказывал Ваня Каханов…

Никогда не забуду тот памятный августовский вечер, когда рядом со мной, на усыхающей после жаркого лета траве, лежал Ваня и, покусывая былинку, ровной, грамматически правильной речью неторопливо говорил:

— В семинарию меня берут, как сына казака, на казенный счет. Но что такое семинария? Да, она может дать возможность получить место учителя вот в такой школе, как наша. Но мне надо сдать на аттестат зрелости. Правда, на учение в гимназии у моего отца не хватает пороху. Но я подготовлюсь в семинарии и сдам экстерном за полный курс классической гимназии, чтобы пойти в университет. Вот моя мечта! Университет! Ах, Ёрка, какое это слово! Какое счастье! Но средства, средства… Отец часто запивает, он и мать больны туберкулезом. Они еле сводят концы с концами, на них нет никакой надежды. Тут уж придется что-то придумывать самому, может быть, зарабатывать уроками…

Карие глаза моего нового приятеля сверкали. Он нравился мне все больше. В нем было что-то особенное, чего не было у прежних моих школьных друзей — Пети Плахоткина, Афони Шилкина, Вани Рогова, даже у гордившегося своим казачьим званием Семы Кривошеина. Я еще не мог понять, что это такое: правильная, иногда книжная, речь, необычно сдержанные манеры или опрятность в обыкновенной ученической одежде? Рядом с ним я чувствовал себя неотесанным хуторским парнишкой. Мне захотелось обязательно походить на него. Ваня сурово, а порой излишне придирчиво поправлял мою изобилующую местными, хуторскими оборотами и словечками речь. Я внимательно прислушивался к каждому его слову, прежде чем сказать что-нибудь, обдумывал каждую фразу.

Надвигался вечер, Ваня вскочил и сказал испуганно:

— Э-э, Ёрка, заговорились мы с тобой, а мне давно пора домой. Отец задаст мне нахлобучку. Идем.

Я тоже чувствовал сожаление, что разговор наш так быстро прервался, хотя мы и проговорили не менее двух часов.

На узком бледноватом лице Вани застыло беспокойство, причину которого ему не хотелось выдавать. Может быть, ему было стыдно признаться в том, что он, такой серьезный и большой, боится отца?

Когда мы подошли ко двору, солнце уже заходило. Не успели войти в калитку, как Иван Александрович Каханов налетел на сына, как коршун. Он сразу же стал хлестать его по чем попало хворостиной.

— Болван! Лодырь! Паршивец! — обрушились на моего друга перемежаемые кашлем ругательства. — Ты где ходишь? Я что тебе велел? Где гуси? Где гуси, мерзавец? Я тебе велел пригнать со степи гусей…

И опять удары по спине, по голове, по лицу. Ваня прятал голову в согнутых локтях, но не убегал и вдруг захныкал самым жалким образом:

— Папа, я забыл… Я пригоню гусей… Сейчас же пригоню.

Куда девались его взрослость, сдержанно-солидные манеры! Мне было очень неловко, ведь в какой-то мере и я был виноват в забывчивости приятеля: мы так увлеклись разговором.

Когда вспышка гнева Каханова иссякла и хворостина перестала скакать по узким плечам сына, Ваня тотчас же вытер слезы, оглянулся на скрывшегося в курене отца, произнес с прежней серьезностью:

— Отцу извинительно. Он расстроен жизнью и болен. Идем, друг, поищем этих отвратительных гусей.

Мы пошли в степь, пригнали гусей домой, и я получил таким образом еще час для интересного, обогащающего меня разговора.

А через неделю Ваня уехал в станицу доучиваться в двухклассном училище, и мы на всю осень и зиму потеряли друг друга из виду.

Наша «бурса» расширялась. В двух новых классах расставили парты, для пятого класса приспособили бывшую школьную кладовую, тесную комнатку с единственным окном. Но она пока оставалась пустой, так как учеников для пятого класса еще не было.

Произошли изменения и в составе учителей. Ушел от нас Степан Иванович — его перевели в другое село заведовать церковноприходской школой. Уехал он из хутора после окончания учебного года как-то незаметно, и ученики не могли его проводить. Да и мало кто горел таким желанием: дети не льнули к нему.

На смену Щербакову из учебного округа прислали нового заведующего с женой. Эти педагоги принадлежали к категории «классиков». Оба они, Леонов и его жена, окончили учительский институт, оба преподавали в гимназии и, по слухам, из-за каких-то интриг были переведены в казачий хутор.

Иван Исаевич и Александра Николаевна совсем не походили на наших диких «бурсаков». Запомнилась мне первая встреча с ними. Уже в августе 1913 года, перед началом нового учебного года, нас, учеников, выдержавших экзамен за третий класс и пожелавших учиться в четвертом, собрали в школе. Таких желающих продолжать образование из всех трех начальных школ — одной мужской, другой смешанной и третьей женской — на весь хутор, с населением до трех тысяч, оказалось не более двадцати человек. Большинство из них были дети зажиточных казаков, лавочников, прасолов и ремесленников.