Кучки людей на перроне постепенно таяли, втягивались внутрь поезда. Давешняя знакомая в клетчатой шали суетилась, стараясь запихнуть свои узлы вверх по высоким ступенькам в открытую вагонную дверь. Схватившись за один узел, она боязливо оглядывалась на те, что оставались, не решалась повернуться к ним спиной. Сзади напирали, образовалась пробка, поднялся крик.

Костя подтолкнул Стёпу и, ловко схватившись за поручень, взвился на верхнюю ступеньку, подхватил мешок из рук женщины. Стёпа помог ей подать узлы наверх. Вскоре все трое хлопотали в затхлом полумраке вагона.

— Это со мной ребятишки. Безродные они, — объясняла словоохотливая женщина своим новым соседям, развязывая узлы со снедью. — Как-то бы их спрятать надо, когда станут билеты проверять…

…И вот теперь они едут и едут.

Давно сошла их попутчица, да и сам вагон вместе со всем поездом остался в каком-то станционном тупике. Костя же со Стёпой всё двигаются вперёд, перебираясь с поезда на поезд. Ехали и в угольном ящике паровоза, и на задней площадке товарного вагона, и на буферах. Потом — в теплушке, которая перевозила лошадей.

Лежал у Кости в сумке туго свёрнутый зипунишко. Где он? А рубаха Стёпкина, нынче весной сшитая из домотканого полотна, такая крепкая рубаха, где она?

Вот настанет день, и вслед за зипуном и рубашкой «пойдут» Костины сапоги. Пойдут совсем задарма. Денёк бы хоть прохарчиться… А когда закончится их путь, кто знает?..

Теперь они двигаются уже по Украине. В сёлах, мимо которых едут ребята, приземистые белые хатки под соломой, окружённые невысокими, уже почти безлистыми садочками, размашисто широкие улицы, жёлто-чёрные от пожелтевшей травки и уже намокающей земли. То здесь, то там возле станционных зданий, одиноких будок, возле хат стоят тёмными высокими свечами песенные украинские тополи.

Уже дни перестали быть такими бесконечными и жаркими, уже ночью не согреться на холодных, пронизанных осенней сыростью перронах. Вышли из Поречного тёплым весенним утром, а сейчас уж сентябрь срывает листья с деревьев, нагоняет по ночам холода.

Фронт ещё далеко, где-то в Галиции. А навстречу всё чаще попадаются вестники оттуда — санитарные поезда, переполненные ранеными. Из вагонных окон выглядывают серые, искажённые страданием лица. Несёт запахом карболки и несвежих бинтов. Стёпа при каждой такой встрече как-то сжимается, надолго умолкает. Да и Косте мечта о фронте представляется уже не такой красивой, как раньше. На своём долгом пути ребята слышали столько проклятий войне, видели столько людского горя, причинённого ею…

Однако не поворачивать же обратно! Зачем было всю затею затевать, если, не дойдя до цели, возвращаться домой! К тому же есть в Поречном один человек, которому Костя на прощанье рассказал, куда уходит, и даже пообещался вернуться с медалями да на белом коне. Перед этим человеком совестно. Нет, Стёпа как хочет, а он, Костя, будет добираться до фронта…

И всё-таки попасть на фронт им так и не удалось. Начались осенние холода. В прохудившейся летней одежонке, без копейки в кармане двигаться дальше было бессмысленно.

В большом селе Трояны, неподалёку от железнодорожной станции, решили остановиться. Попросить, может, кто возьмёт на зиму в работники. Одинокая солдатка Тодоска Чебутько, третий год ожидающая мужа с проклятой войны, приютила ребят в своей тёплой хате. Чтобы не быть даровыми нахлебниками у доброй женщины, которая щедро делилась с ними крохами, какие имела сама, Костя со Стёпой нанялись вологонами на свекольную плантацию местного пана — возить на волах сахарную свёклу, или, как её называли здесь, бурак, с поля на сахарный завод, принадлежащий тому же пану Тепиговскому. Выходили из дому рано, ещё звёзды на небе виднелись, а возвращались почти ночью, сбросив на заводском дворе последний воз бурака. Сладкосахарный бурак горьким был для тех, кто работал на панском поле. Горьким оказался и для Кости со Стёпой.

А была это осень тысяча девятьсот семнадцатого года. В далёком Петрограде грянула революция. И когда она, как очищающая гроза, докатилась до украинского села Трояны, ребята стали свидетелями и участниками таких событий, с которыми не могли сравниться придуманные ими самые боевые картины войны. Мужики штурмовали панскую усадьбу. Потом село трижды занимали то красные революционные отряды, то белые.

В Троянах жило несколько еврейских семей. Ребята заглядывали из любопытства на подворье Гершла, бондаря, откуда целый день слышался дробный стук молотка по дереву. Там высились кучи золотистой стружки, пахло распаренной липой и дубом. Бондарь от зари до зари сколачивал свои бочки и бочата. Спешил заработать, пока сезон и троянские хозяйки покупают его продукцию для осенней засолки овощей. Жил там рыжий Хаим-кожушник, с женой и своими многочисленными дочерьми, шил на всю округу кожухи — всяких фасонов шубы и полушубки из овчины. Его младшенькая, черноволосенькая девчонка Бася любила приходить играть в тихую хату ласковой Тодоски Чебутько, у которой поселились Костя и Стёпа.

В одну ночь, когда в Трояны вошла белая банда, страшные звуки погрома разбудили село: выстрелы, вопли, звон разбиваемых окон. Запылали хаты. Люди кинулись на помощь своим односельчанам, но было поздно. Только маленькую Басю удалось спасти. Соседка кожушника, бабка Ульяна, сумела выхватить её у бандитов и принесла прятать в Тодоскину хату.

Отряд революционных шахтёров установил в Троянах Советскую власть. Белогвардейцы, заняв село, казнили комиссара отряда. А когда потом снова пришли красные, мужики и бабы толпой шли за его гробом, покрытым багровым знаменем. Сколько речей слышали в те дни ребята! И каких речей! Большевики, видевшие Ленина, так воодушевляли людей, что они не страшились смерти, когда сражались в родной степи, защищая революцию.

Может быть, так и прожили бы Костя и Стёпа в украинском селе с людьми, вместе с которыми было столько пережито. Спешить на фронт уже не было смысла — война окончилась. Но оттуда, с бывшего фронта, шли через Трояны солдаты по домам. И один фронтовик, заночевавший в хате Тодоски, оказался ребятам земляком, уроженцем Алтайской губернии. Он добирался к себе домой. Вместе с ним и ребята покинули Трояны.

Метёт, змеится позёмка. Переметает дорогу впереди, позади заметает след. По старой санной колее, среди заснеженной алтайской степи, упрямо движутся два человека, головами бодают встречный ветер. Лица у путников почернели, волосы и брови седы от инея, ресницы слепляет игольчатая наледь.

— Может, вернёмся, а, Костя? — говорит один из путников, а получается у него от дрожи «верн-р-рнё-ёмся, а, Ко-ко-осся».

— Уж, почитай, полдороги прошли. Ш-што вперёд, што наз-зад — одно, а вперёд — всё к дому ближе, — отвечает второй, тоже выстукивая зубами дробь, а сам глубже засовывает руки в негреющие рукава.

Возразить Стёпе нечего. Он и сам не согласился оставаться у солдата-земляка, с которым ехали от самых Троян до алтайского села Коптелова. Обратная дорога вместе с солдатом, за его широкой спиной, да с тётки Дониными припасами показалась совсем не такой долгой и трудной, как дорога на Украину. До Барнаула ехали в военных теплушках, а там, как с поезда сошли, повезло: случился обоз, маршрутом прямо через Коптелово. Думали, что и дальше так же просто будет — от села к селу, от села к селу. А вышло совсем не так.

Мороз всё крепче. Идти всё труднее. Над степью опускаются сумерки.

Остервенелый ветер то льнёт к земле позёмкой с оскаленной пастью и гибким хвостом, то поднимается кверху и скручивает над головами колючие жгуты снега, швыряется ими в лицо. Ребята почти не разговаривают, трудно губы разомкнуть. Бредут всё медленнее. Уже не бодают встречный ветер, а кое-как пытаются увернуться от него…

— Кажись, хата, Костя. Вон темнеет справа от дороги…

— Пошли…

Темнеющий предмет оказался стогом старой соломы… Ну что ж, стог так стог. Не хата, а всё же укроет от ветра. Чтобы проделать ямку и зарыться поглубже, ребята вытаскивают из него клоки соломы. Ветер тут же вырывает из рук и уносит по полю лёгкие клочья, забрасывает снегом глубокую цепочку ребячьих следов, ведущую от дороги. Вскоре стог выглядит таким же безжизненным, каким был до прихода ребят. Только шуршит да шуршит под ветром солома.