Литмир - Электронная Библиотека

Костя остолбенело смотрел им вслед.

— А не врёт он, дядя Дормидонт? — спросил он вернувшегося в лавку целовальника.

— Да леший его зна… А это кто тут? Ты зачем? — спохватился целовальник. — Кто впустил, слушать велел?! Дурак, разиня, удушить тебя, чтоб сопли не распускал! — накинулся он на сына. — Не водил бы в дом надо не надо! Теперь хоть всем сразу в петлю лезь! — И тут же почти заискивающе обернулся к Косте — А ты, малый, на веру-то не принимай, что дурак сболтнёт. Ступай-ка домой, да не разноси глупости, а то за этакие вести схлопочешь горячих. Домашних ещё на грех наведёшь. Ступай себе да помалкивай, — деланной ласковостью стараясь задобрить, выпроваживал он Костю, а сам свирепо поглядывал на обмиравшего от страха Ваньшу.

И едва Костя выскочил за калитку, как вслед донёсся Ваньшин вопль.

Сосредоточенно насупившись, Костя стоял в классе перед царским портретом.

Слово «царь» Костя слышал с самого начала своей жизни, и было оно таким же привычным и таким же непонятным, как слово «бог». Говорили «земля царская», и это звучало так же привычно, как «день божий». Царский портрет был таким же нарядным, как иконы, и так же мало был похож на человека, как боги, глядящие с икон, на живых людей.

Разглядывая запылённую картину, Костя пытался представить себе, как это в далёком городе Петербурге жил этот человек с саблей и был хозяином всему на свете, а теперь его нет…

Помолодевшая, весёлая Анна Васильевна хлопочет у стола, режет на ленточки кусок кумача. А девчонки, помогая ей, вывязывают из ленточек банты и розаны, хвастаясь, у кого лучше получается. Потом пришивают всем на рубашки.

Учительница, усадив ребят по местам, объясняет:

— Теперь править Россией будет сам революционный народ. Революция навсегда покончила с самодержавием! Никогда больше один человек не будет управлять всеми, а все — подчиняться одному человеку. А чтобы больше ничего нам не напоминало о прошлом, мы сейчас снимем и выбросим этот портрет.

Учительница решительно подошла к стене и взялась рукой за золочёную раму. В страхе прикрыл лицо рукой Николка Тимков, часто-часто заморгал ресницами Ваньша, с интересом, как на любопытную игру, смотрел ещё не остывший после возни Стёпа. Как бы откинувшись на невидимую спинку стула, важно восседал на скамейке Фёдор Поклонов и одобрительно кивал: верно, мол, правильно.

Ещё в первый вечер, как в Поречном узнали о свержении царя, у Поклоновых собрались богатые люди села: целовальник, купец Грядов, мельники братья Борискины Пётр и Максюта, отец Евстигней и ещё несколько человек. Фёдор слышал, как все они ахали, охали и как потом его отец сказал: «Может, оно и давно пора. До коих же пор нам в пелёнках быть да на помочах ходить под царём отцом-батюшкой? Да я сам в своём владении царь. Сколь земли у меня обрабатывается, сколь работников кормлю-пою. У меня сила! — Фёдор видел, как его отец развёл короткие, оплывшие желтизной руки и угрожающе потряс сжатыми кулаками. — У меня богатство! — ещё потряс кулаками, будто в них зажаты были его земли, и склады с зерном, и работники. — А хозяином всё я не считаюсь: земля-то, вишь, его, царёва. Весь Алтайский край за кабинетом царёвым записан. Так что нам за революцию бога молить надо, судари мои, да и самим не плошать — оказать свою силу и порядок, чтоб голытьба не шибко шебаршилась…»

Вот какие речи слышал у себя дома Поклонов Фёдор и теперь, сидя в классе, сам одобрительно кивал на слова учительницы.

Учительница коснулась рукой золочёной рамы:

— Ну-ка, сами возьмитесь, ребята. Кто?

С готовностью соскочил с места Фёдор. Высокий, плотный, с алеющим на груди тряпочным розаном.

— А ещё? Ты, Костя? — зовёт Анна Васильевна.

Костя и Фёдор с двух сторон берутся за раму, приподнимают её, чтобы снять с гвоздя, и в этот момент из-за царского портрета сыплются на пол какие-то почерневшие, обросшие серым свалянным мохом куски.

Это так неожиданно, лица Кости и Фёдора так вытянулись, что весь класс грохает смехом.

— Царское имущество летит! — кричит Гараська Самарцев.

— Манна небесная! — добавляет кто-то.

Все поднялись с мест, чтобы рассмотреть «манну». Костя и Фёдор нагибаются, тоже присматриваются. Фёдор внезапно узнаёт в плесневелом куске, каменно стукнувшемся об пол, свою булку. Это поклоновская стряпуха Ефимья пекла такие булки — в виде птицы с длинной шейкой. Больше ни у кого таких не видал. Значит, и остальная снедь его, поклоновская: замшелая колбаса, окаменевший пирожок.

Костя тоже узнаёт. Он вспоминает, как Стёпка продал задачку Фёдору за домашнюю жареную колбасу, как он сам спрятал еду из Федькиного мешочка за царский портрет, драку на снегу.

— Надо же! Я накормить его хотел, — с дурашливой укоризной кивает Костя на портрет, — а он побрезговал…

Ребята хохочут. А Фёдор, всё понявший, зло косится на Костю, рывком срывает царский портрет с гвоздя и, один, ставит его на пол, лицом к стене.

— Вот и хорошо, — заключила учительница. — Этот день запомните на всю жизнь. Сегодня мы сами сняли со своей стены портрет последнего русского царя.

…Сборня гудит. Кажется, грязноватые голые стены этой казённой сельской избы не выдержат и рухнут — с такой силой здесь спорят, кричат, орут, наскакивают друг на друга, доказывая своё, пореченские мужики. С тех пор как весть о свержении царя донеслась до Поречного, уж не первый раз собираются в сборне сходки. Но сегодня — особенная. Вплотную приблизилась весенняя пора. Тёплые ветры уже летят над степью, ещё день-два, и надо выезжать в поле, пахать, сеять. Иначе будет поздно. Но до этого надо разделить бывшие царские земли, отрезать от огромных наделов местных богатеев участки и передать их бедноте. Вот почему такая горячка на сегодняшней сходке.

Пришли даже самые богатые, те, кто обычно считал зазорным смешиваться с толпой мужиков. Сам Акинфий Поклонов со всеми своими родственниками и прихлебателями здесь. Рядом с ним — Федя. Старый Акинфий дождался наконец, что его Феденька хорошим сыном становится, хозяйский интерес понимать начинает. Да и вырастает, это заметно каждому, кто только взглянет на него: стал ещё выше, раздался в плечах. На круглом и полном лице заметна стала тёмная полоска усов, которая придаёт ему некоторую жёсткость и нагловатость. Отец сидит на табуретке, Федя стоит рядом, слушает каждого говорящего и, по отцовскому лицу угадывая, с кем он согласен, принимается поддакивать: правильно! А как же! Верно! Если же свою правду доказывает кто-нибудь из бедняков, Федя так начинает орать, что не даёт никому слушать. С ним вместе, голос в голос, Васька, грядовский приказчик.

В углу, за спинами мужиков, возле нетопленной печи, сгрудились ребята. Уже поздний час, им надо бы по домам, но разве уйдёшь, когда здесь вон что творится! Сначала ребята не очень вслушивались, о чём кричат мужики. Возились, подталкивали друг друга, смеялись. А зашумят погромче — на них прицыкнет старый Прокофий, отставной солдат, их первый учитель. Он сидит здесь же, на перевёрнутом ведре. Свои дырявые валенки — Прокофий круглый год ходит в валенках — он снял и поставил к печке, как будто её холодные бока могут их высушить. Совсем стар Прокофий. Сидит, клюёт носом. Только тогда и просыпается, когда у самого уха зашумят ребята.

А ребята уже и не шумят. Никто не шумит. Все подались вперёд, к столу, над которым, отбрасывая по стенам угловатые тени, высится костистая фигура Игнатия Гомозова.

— Мужики! — кричит он. — Мы тут слыхали, как говорили наши уважаемые граждане. Они бы и не против того, чтоб кабинетских земель прибавить обществу. Но кому прирезать? Обратно им же, богатым. А у кого нет ничего, тому и давать ничего не надо… Такая, что ли, справедливость, по-вашему, господа хорошие, такая революция? Дак, по-нашему, не такая! Для чего, к примеру, Акинфию Поклонову столько земли, сколько он запахал, когда у него немолоченный хлеб ещё пудами лежит. Это како же пузо надо — столько сожрать!

Тишина взрывается.

12
{"b":"198286","o":1}