В прихожей уже толпились все гости, хватая в темноте чужие пальто, чертыхаясь и переругиваясь между собой: ведь до комендантского часа оставались считанные минуты.

Ушли все. Нет, не ушли, а убежали.

— Ну что ж, — сказал Кушкин жене, — теперь ясно, к кому пришли эти люди — к нам или к нашему угощению. Вот что, Аня, я пойду ввернуть обратно пробки на электросчётчике, а ты позови нашу соседку.

…Кушкины встречали Новый год втроём — с Татьяной Матвеевной.

Без пяти двенадцать Анна Михайловна поставила на стол ещё тёплый, из духовки, пирог, а потом пили чай с конфетами.

Мутная жидкость осталась в бутылке — кукурузную пробку так и не вынули. Женщины не пили, а Кушкин сказал:

— Это было для гостей. А я ведь такой — непьющий.

«Какой он — такой? — думала Татьяна Матвеевна. — Хороший, плохой, хитрый или просто чудак?»

У Кушкиных она просидела около часа, но Александр Александрович не стал ей от этого более понятен. Только запомнились ей слова Кушкина: «Человек — что птица: должен летать свободно».

А ведь это был тот единственный случай, когда мать Яши как-то ближе познакомилась с Александром Александровичем. И ей очень хотелось разгадать, какой он человек. Хотя бы только понять одно: он за белых или за большевиков?

В то время всё как бы поделилось надвое. В классе Гавриила Ивановича были не просто ученики, а будущие чекисты и белые офицеры, командиры Красной Армии и эмигранты, ставшие потом таксистами в Константинополе, как в те годы назывался турецкий город Стамбул. Если бы проследить судьбы соучеников Яши Смирнова, так оно и получилось: одни за революцию и с ней, другие — против революции и в бегах от неё, от родины. Хотя были и такие, что не сразу приняли революцию — колебались, а потом полностью стали за Советскую власть.

Не только люди, но и город, бывало, делился надвое. Случилось как-то, что иностранные войска заняли порт и нижнюю часть города, а в верхней части была Советская власть. И посреди улицы поставили такие лёгкие переносные заборчики, какие ставят, когда ремонтируют мостовую, — красно-белые. Они-то, заборчики эти, всегда красно-белые, но в тот раз цвета эти были кстати: полгорода было у красных, полгорода — у белых.

Ну, тут всё ясно: красные — по эту сторону, белогвардейцы — по ту. А вот что на душе у человека, за кого он, это можно было понять не всегда. Думает человек одно, а говорит совсем другое, или, как называют это, маскируется.

Каким же был Яша?

Прежде всего он был мальчишкой и, как каждый мальчишка, увлекался то одним человеком, то другим. Миша Зиньков как-то спросил его:

— Ты вчера на соляных был?

— Был.

— В футбол гонял?

— Ага.

— А кто стоял в воротах?

— Олег.

— Дубровский?

— Дубровский.

— Вмазали ему?

— Не. У Олежки руки-ноги длинные. Не пробьёшься.

— И ты, Яша, не мог пробить ни одного мяча?

— Не мог.

— Выходит, твой, как ты говоришь, Олешка, молодец.

— Не Олешка он, а Олежка. Олег, одним словом. Да, он хороший малый.

— Хорошего мало, — сказал Зиньков.

— Может, и так, — неопределённо ответил Яша. — Только он мне ничего такого не сделал.

— Тебе? — переспросил Зиньков.

— Ага, мне.

— Плохо ты, Яша, разбираешься в людях.

— Может, и так…

Тогда разговор на этом и кончился. Ведь это было задолго до того, как город стал делиться надвое.

В те дни Яша Смирнов впервые увидел вспышки орудий, услышал стрельбу на улице, гул летящих снарядов и впервые ощутил в руке теплоту золотистой винтовочной гильзы. А тёплой она была потому, что сейчас только была в деле. Не один ведь Яша, а целая ватага его приятелей подползла к тому переулку, где шёл бой. Они видели, как, подрагивая, выползает патронная лента из пулемёта, который назывался, как человек: «максим». Выползала лента пустой, точно был это просто широкий брезентовый пояс — такие пояса носят пожарные. Горячие пули уходили куда-то вдаль, а нагретые гильзы сыпались рядом с «максимом» на тротуар. Их-то и подбирали мальчишки, дуя на гильзы, перебрасывая из ладони в ладонь, как будто это была печёная картошка, жареные каштаны или калёные орешки фундук.

Когда прогнали белогвардейцев, Яша радовался демонстрации: красным флагам, ухающим и звенящим медными тарелками оркестрам, чучелам буржуев, которые покачивались на площадке грузового автомобиля, чёткому шагу колонн. Мальчишки бежали рядом с демонстрантами, кричали «ура», пели «Марсельезу». Эти дни Яша большую часть времени проводил на улице.

Уже зазеленели деревья, а на тихих уличках и в переулках, что расходились в разные стороны от Мельничной, сквозь камни мостовой пробивалась травка. Ведь людей в городе было тогда совсем немного — кто ушёл в Красную гвардию, а кто сбежал от Красной гвардии или подался в банды.

В некоторых переулках были совсем пустые дома. Там на тротуарах не только зеленела трава, но пестрели цветы и из лилово-голубых колокольчиков вылетали по утрам бабочки. Они ночевали в цветах, совсем как это бывает за городом, в чистом поле.

Такая благодать была недолгой.

Яша снова слышал стрельбу на улице. Но теперь уже мать не выпускала его на улицу. Когда же можно было выйти за ворота, оказалось, что в городе белогвардейцы.

И, приглядевшись к тому, как наглел с приходом белогвардейцев Олег Дубровский, как богаче становились богачи и беднее бедняки, как хмурился и становился почти больным Гавриил Иванович, оставаясь, впрочем, как всегда, подтянутым, строгим и справедливым, Яша начинал разбираться в том, что происходит вокруг. Ему уже не казались красивыми мундиры иностранных солдат и синие береты с красными помпонами, которые лихо набекрень носили матросы чужих кораблей.

Ещё до случая в подворотне, когда убили Гавриила Ивановича, Яша понял, что «быть ни за кого» нельзя. Хотя вот Александр Александрович Кушкин. За кого он? Мама говорила: «Наши пришли». А Кушкин говорил: «Пришли большевики». Мама кричала на Яшу: «Не смей выходить на улицу! Там опять стрельба». А Александр Александрович говорил: «Сегодня стрельбы не будет, можно открывать магазин: Добровольческая армия заняла уже весь город».

Почти о каждом человеке, с которым так или иначе сталкивался Яша, он думал: «Наш? Не наш?» А вот Кушкина, который жил с ним на одной лестнице, так и не мог разгадать: «Наш или не наш?»

На улице Яша видел уже, как окованными концами прикладов подталкивали босых, оборванных, обросших людей. Солдаты-белогвардейцы были в добротных заграничных ботинках и шинелях цвета хаки; широкие кожаные ремни, алюминиевые фляги, штыки-кинжалы у пояса — всё новое такое, что хотелось смотреть и смотреть, а ещё больше потрогать, не говоря уж о том, чтобы «заиметь», по выражению, которое бытовало в этом городе.

Но нет, нет: в то бурное время рано проходило мальчишество и у Яши появлялась ненависть и злость к этим чужакам — хорошо одетым, чисто выбритым, сытым и наглым. Всё чаще и чаще вспоминались слова Миши Зинькова: «Плохо ты, Яша, разбираешься в людях».

День же, когда на глазах у Яши застрелили его учителя, остался в памяти мальчика на всю жизнь.

Весь тот день Яша в бессильной злобе на самого себя, на свою невыдержанность, суетливость, глупость кусал до крови руку и так сжимал кулаки, что на ладонях проступала кровь. А вечером вышел на улицу в надежде встретить Олега Дубровского.

И встретил…

Со стороны синего, в белых барашках моря дул солоноватый прохладный ветерок, шелестя листвой пышных акаций. После жаркого дня здесь, на бульваре, было как в оазисе среди палящей пустыни. Ещё не остыли парапеты причала, но сгущались сумерки, приходила прохлада, и бульвар заполнялся гуляющими.

Олег Дубровский гулял по бульвару с двумя школьницами в белых накрахмаленных передниках. Со стороны могло показаться, что идёт великан с двумя лилипутками. Девочки были Горилле чуть выше пояса.