Наконец потные, измятые, но счастливые, из толпы вынырнули друзья, крепко сжимая бутылки с водкой.

– Ну и Манька! – недовольно тряс головой Чебышев. – На ходу подмётки режет…

– Накололи?! – констатировал факт.

– А-а, ерунда! – махнул рукой Пашка. – Дело известное, повышает свой жизненный уровень сама, не ждёт, когда это сделает государство.

– Я не помню, сколько вы мне денег давали…– зачастил тоненьким голоском Чебышев. – Сдачи не даёт да ещё причитает, что обижают бедную девушку, – облегчал он душу.

– Единственно, что в ней осталось девичьего, так это память! – выдал Паша вторую мысль.

– Куда идём? – поинтересовался я.

– В "кресты"! – поразил меня Лёша.

– Главный, сегодня не праздник и не выходные, – убеждённо начал Паша, – поэтому не к Чернышевскому пойдём, а к купчихе.

– Можно и к купчихе, – легко согласился "главный", заглядывая в сумку с закуской.

– Какие кресты, какая купчиха, вы что, контрразведчики?

– Сейчас узнаешь. Место тихое, спокойное, – объяснил, поглаживая бородавку, Чебышев.

– А-а, дошло! – увидел кладбищенскую изгородь. – Действительно, тихое пристанище.

Лёша уверенно нашёл пролом и повёл нас по тропинке.

Моё настроение стало благочестивым. Портрет и две даты под ним – начала и конца – всегда гнетуще влияют на психику.

– Соточку пропустишь, свыкнешься, – понял моё состояние Чебышев.

– Относись к жизни философски, – поддержал его Паша, – все там будем, только в разное время…

"Да-а! Нигде нет таких ресторанов, кроме матушки-России".

– А вот и купчиха! – отвлёк меня от раздумий Паша, показывая на покрытый мхом камень. – Лёшка лупу и скальпель брал с работы, как криминалист в буквах разбирался, фамилию хотел прочесть. А там – наш сейф, – показал рукой.

Обернувшись, увидел только тощий зад согнувшегося Лёши. Распрямившись, он покачал газетным свёртком.

– Думал, спёрли. Эти черти со второго участка кругом лазают. Говоришь им: "Наша купчиха" – нет, лезут сюда, – разворачивая пакет, недовольно бурчал он. – Вон, рядом с усатым дядькой, тоже скамейка есть – бухайте на здоровье, – горячился Чебышев, – куда там… не нравится им: "Рожа, как у алкаша", – говорят. Чем мужик не угодил, не знаю… Соседнюю бабёнку, – подвёл меня к другому памятнику, – тоже раскритиковали, – достал из целлофана гранёный стакан, – эта, наоборот, слишком интеллигентная: "Видать, мужа каждый день пилила!.." – Чистый, как в аптеке, – прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

– Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

– Кончай базар! А ты чего стоишь? – нетерпеливо начал притопывать Лёша. – Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, – дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. – Хватит! – остановил наливавшего Пашку. – По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! – торжественно поднял стакан. – Давай на массу, – хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

– Господи! Хорошо-то как! – с чувством воскликнул он, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом – по принципу "первую не закусывают", Пашка налил полстакана мне.

Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

– Это по-нашему! – похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Заев с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

– Когда-нибудь и мы так, – загрустил Чебышев.

– Давай ещё по одной, – предложил Пашка.

– Подожди! Куда гонишь? – Лёша задумчиво глядел

вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

– Менты, что ли? – всполошился Заев.

– Хуже! – расстроился Чебышев. – Гибрид танка с гамадрилом идёт – Большой, значит… а с ним кто?.. – всматривался он.

– Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, – обрадовался Пашка.

– Ой-ё-ёй! – застонал наш сэнсэй, – сейчас всё слопают.

– Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… – гнул своё Заев.

– Опять сюда припёрлись? – грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

– Никто твою купчиху не отнимет, – забасил Большой. – Нам стакан нужен.

– Свой иметь надо, – заскаредничал Лёша.

– Будете на паритетных началах? – щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

– Ты с ума сош-ш-шёл, – зашипел тот, пряча бутылку под лавку, – может, у них одна на троих.

– А сколько у вас, вон чё, вон чё? – поинтересовался Степан Степанович.

– Полторы осталось, – похвалился Лёша.

– Ну и какая ты нам компания?! – всколыхнул животом Гондурас. – У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, – плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией в собственном соку.

– Думайте, мужики, думайте… – удаляясь за дерево, подначил Заев.

– Ладно! – согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. – Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на кровоточащие раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

– Ну, раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… – дал согласие.

– Зловещий альянс заключён! – вышел из-за дерева Пашка, прочёвший по утру в сартире статью из газеты "Правда".

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

– Ничего с ним не случится, – ответил Степан Степанович, растягивая слова, – он, вон чё, вон чё, тренированный.

– Не отвлекайся! – тормошил Пашку Чебышев. – Давай вместе: – Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ё-ё-ё-ей!

– Тихо! Тихо! – урезонивал их Гондурас. – Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку – для него она была самая красивая, самая добрая.

– С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

– Тебе только бухать здесь можно! – разозлился Гондурас. – Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, – передёрнул он плечами.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

– Ерунда! – смачно произнёс Гондурас. – Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, – обвёл он рукой пространство, – и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой – какая разница…

– Как выпьет, – толкнул меня локтем большой, – потерянный какой-то делается, вот и несёт чёрт те что.

– А что, не так? – услышал его слова Гондурас. – Здесь вот купчиха лежит. Когда-то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

– Ба-а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

– В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

– Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: "Орлёнок-орлёнок" и "Взвейтесь кострами, синие ночи!".