– Ты потрясающая в этом платье.

– Правда? – Татьяна улыбнулась. – Значит, брать?

– Без разговора, – убеждённо произнёс я и потёр кулаками глаза.

– Бельма-то натрёшь и свой градусник не увидишь! – с трудом отлепила от глаз мои руки.

– Да день сегодня какой-то сумасшедший выдался, – оправдываясь, сладко зевнул.

– Сейчас постелю, сонуля, – шутливо взъерошила мои волосы.

Через пять минут, на прощанье глянув на термометр, блаженно потягивался в постели.

– А ты чего не ложишься? Ну-ка быстро давай!

– Смотри, какой командир. Мне ещё на кухне прибраться надо.

Татьяна меня не стеснялась, но, ложась спать, раздевалась в темноте. Завернувшись в одеяло и повернувшись спиной, затихла.

– Ты что, какая холодная? – слегка касаясь, мои пальцы ласково гладили кожу её бедра.

– Отодвинься, если замёрз.

Я обнял её.

– Ты же спать хотел! – не слишком активно сопротивлялась жена.

Моя рука накрыла грудь с твёрдым от желания соском.

– Ну, перестань, – поворачиваясь на спину, шептала она.

Я нашёл её губы. Сердце колотилось не в груди, а в пересохшем горле.

– Татьянушка, любимая, – мои руки гладили ставшее горячим тело. Она задыхалась. Бёдра её раздвинулись. То ли болезненный крик, то ли сладостный стон услышал я, когда вошёл в неё. Тысячелетний стон, которым женщина встречает мужчину. Стон боли и счастья. Стон любви и жизни.

Утром очнулся влажный от пота.

– Серёжа, ты отключишь будильник или нет, – трясла меня за плечо жена, – он ведь электронный, сам не скоро замолчит.

"Как быстро ночь кончается", – откинув одеяло, в два прыжка добрался до маленького, давно немодного серванта и, нащупав будильник, нажал кнопку. Включив свет, забрался на диван и постучал по градуснику.

– Центр! – похвалил его.

– Ой! – запищала Татьяна. – На ногу наступил.

– Не подставляй, – надевая на ходу трико, помчался в туалет.

На улице поприседал, попрыгал, помахал руками. Было темно и холодно, под ногами поскрипывал ледок.

"Ага! На почве заморозки. А сколько градусов? – взяв спички, посветил. – Плюс один. Колотун".

Татьяна, уже в халате, умывалась.

– Плюс один, – сообщил ей, – на почве заморозки.

– У тебя тоже на этой почве заморозки! – вытирая лицо, произнесла она. – Маньяк! Как в старом кино… Только у того мерина психоз от хлеба с солью, а у тебя – от термометра…

Быстро умывшись, стал бриться. Монотонное жужжание "Харькова" усыпляло. Чтобы взбодриться, подмигнул зеркальцу и показал язык. На дальнем плане увидел жену, стучащую пальцем по лбу. Обернулся.

– Я, Танюш, так же по градуснику стучу.

– У вас с ним одинаково внутри.

– Залезь на диван, посмотри температуру! – подтырнул её.

Жалостливо, как на тяжелобольного, посмотрев на меня, отправилась будить Дениса. Помочившись одеколоном, как писали в сочинениях о Чичикове нерадивые ученики, побежал помогать, на ходу подозрительно подумав: "А при чём тут мерин?"

Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели – время, время! – и бежали на трамвай.

– Серёженька, – на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, – у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, – подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.

Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении. "Вроде кузнечных прессов нет. Может, исторический фильм для бодрости показывают… осаду Трои, например, – размышлял я. – Видимо, греки бьют тараном в ворота".

– У-у-у-у!.. – раздался оглушительный рёв.

"Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком", – заинтригованный, ворвался в раздевалку.

– Вылазь! Вылазь! – захлёбываясь, орал Пашка.

Чебышев, сатанински улыбаясь, помешивал домино.

– Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, – чуть не кувыркался довольный Заев.

– Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, – недовольно бубнил изнывающий от похмелья Степан Степанович.

"Видимо, опять в отрубях был!" – сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.

На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.

– Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, – тяжело вздохнул Михалыч.

Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.

– Плотарев, Васька! – как на базаре, заорал вошедший регулировщик. – Иди сюда.

– Вот! – ткнул воздух палец мастера.

Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.

– Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.

"Меня он, наверное, не заметил", – подумал я.

–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.

– В этом ты прав, – расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.

Весело что-то обсуждая, появился женский состав участка.

– Долго чай пьёте! – встретил их мастер.

На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.

– Ты уже здесь? – поздоровался со мной Чебышев, ковыряя спичкой в зубах. – Сейчас начнём, – потёр он ладони.

Последним – рот до ушей, влетел Пашка и резко затормозил перед загородившим проход мастером, который подчёркнуто внимательно разглядывал свои часы.

– Путь закрыт! – сделал вывод Чебышев, копаясь в шкафу.

– Михалыч! Ну что это такое? – Пашкина рука патетически взмыла вверх. – Скажи Люське, пусть считает внимательнее.

– А что случилось? – заинтересовался Михалыч, опустив руку.

– Верхнее плато для редуктора не дала, а отметила, что оно у меня, и фиг ей докажешь, – на едином дыхании выпалил Заев.

– Та-а-ак! – глубокомысленно почесал бровь мастер, пошевелив раздвоенным носом. – Пойду разнюхаю.

– Нападение – лучший метод защиты! – проходя мимо, шепнул Пашка.

Весь участок уже сосредоточенно работал.

– Валентина Григорьевна прошла, – кивнул Чебышев на невысокую сорокалетнюю женщину. – Единственная из наших контролёров, кто разбирается в гироскопии. Евдокимовна уже год на пенсии – внукам надо носки вязать, а девчонки – они и есть девчонки. Я-то старый! – он с сожалением потёр обидевшуюся бородавку, – а ты пощекочешь их немножко – любую продукцию примут…

– Главный, всё слышу, чему ученика учишь! – из-за шкафов показалась довольная Пашкина физиономия. – Лучше расскажи, как Степана Степановича с Большим в домино наказали.

Чебышев осадил его взглядом:

– Видишь, делом занят?

– Ой, ой, ой, – поюродствовал Заев, забираясь в своё подполье.

– Во-во! Спрячься и затихни, – подмигнул мне учитель, доставая из кармана узкую круглую баночку, набитую свёрлами и развёртками.

Позже, проверив работу, Чебышев перешёл к следующему этапу… В общем, так задурил голову, что я решил прежде прочесть технологию.

– Ничего, – подбадривал учитель, – тяжело в ученье – легко в бою… Меня знаешь как учили?

Я отрицательно помотал головой:

– Откуда?..

– Через год после войны, – монотонно начал свою исповедь, – мать решила сделать из меня часовых дел мастера, рассудив, что это верный кусок хлеба… – Чебышев значительно помолчал. – Учил нас Ферапонт Евграфович, дореволюционной закваски дед. Поверишь? – кулачищи с гирю величиной. А может, потому что пацаном был, так казалось? – задумался он. – Бородища купеческая, – развёл руки, – бас, как у дьякона. Забулдыга и матерщинник – свет не видывал… Но дело знал! Что знал – то знал! Любые часы отремонтировать мог. Умелец! Ну а мы-то, одно слово – пацаны! Все мысли – как бы на Волгу убежать или к трамваю прицепиться, проехать. Ещё голубей любили… А Ферапонт Евграфович, как мышь, в своих сапожищах ходить мог – не услышишь, – увлёкся Чебышев, – встанет сзади и слушает… А мы шепчемся, шебуршимся, как муравьи. Ни слова не говоря, положит кулак на голову самому болтливому, другим по своему же кулаку ка-а-ак хряпнет – перед глазами и трамваи едут, и голуби летать начинают. Мы скорее за работу, пришипимся на время. Походит, Походит: "Лёшка!" – орёт. Аж мурашки по телу, – вздрогнул мой гуру. – Вот тебе тридцать рублев, – трёшка по нашенски, – поллитру купишь – она тогда двадцать два с чем-то стоила – и колбасы сто граммов, хлеба, капусты, папирос, – на сороковник наговорит, чёрт, – и сдачу принесёшь. Да смотри не сопри, – добавит. Что хочешь, то и делай…