— Во мне? — удивился Фарнук.

— Да! В тебе. Я пошутил насчет вина, мол, Красс его выпьет. У Красса своего вина в избытке. К тому же он, я слыхал, человек умеренный, пьет очень мало. Разбавляет холодной водичкой, просто чтоб жажду утолить за едой. Ему нужен ты. И тебе подобные крепкие люди. Для работы на рудниках, в темных, душных подземельях.

— Я… не смогу… в подземельях! — испугался Фарнук. Он даже рванул одежду на груди. — Степной человек, я привык к простору, свежему воздуху. На меня давят даже эти красивые стены, — кивнул он на яркую роспись высоких стен.

— То-то же. Как тебе проще сказать, поймешь ли?.. Есть свой близкий интерес, есть высший. Речь идет о судьбе Востока. Сколько бед принес Востоку царь Искандер Зулькарнейн! — Он назвал Александра на местный лад. — Он спутал все пути, по которым каждый народ шел к своей цели. Сколько затрачено лет, — чуть ли не триста, чтобы каждый сбитый им с толку народ вновь обрел свою землю, свой язык и свой облик. И то не везде. Если Красс совершит, что задумал, история опять зайдет в тупик. И когда она выберется из него? Тут, у нас на Востоке, своих забот — сверх головы. И Красс нам вовсе ни к чему…

Сурхан с горечью сплюнул.

— Искандер — тот хоть стеснялся открыто называть нас дикарями. Он пытался поладить, сблизиться с нами. После того как наши предки хорошенько вложили ему на Яксарте. Красс же видит в нас только рабов…

Сурхан страстно вскинул ладони:

— Покой! Равновесие в мире. Вот что сейчас самое главное. Ради этого я готов стерпеть любую опалу. Даже смерть приму без колебаний. Ибо вижу здесь свое предназначение. Жизнь коротка, надо успеть сделать хоть что-нибудь путное. А вино, девицы и прочее — это так, чепуха, — можно сказать, глупости молодости.

Он налил полную чашу, но сделал всего один глоток.

— И теперь уже не важно, кто ты — сак, хунну, парфянин, перс, еврей, индиец, араб. На каком языке говоришь и какой ты веры. «Мы все на Востоке соседи, — внушал мне когда-то один мой приятель. Где он, не знаю, его схватили фромены в нашем посольстве к Тиграну. — Живем под солнцем одним, одним воздухом дышим, едим один хлеб. Должны держаться друг за друга». Он часто говаривал это, умный был человек. Уразумел ты что-нибудь?

— Не все, но одно уразумел хорошо: Хораза надо остановить и свернуть ему шею.

— Не так-то это легко! Но попробуем…

— Сделаем! Пойми, — повторил Фарнук виновато, — я… не смогу… в подземельях. Так уж устроен…

— И слава доброму Ахурамазде! Отдохнули — хватит, даже ожирели без дела. — Сурхан ощупал мускулы на правой руке и на левой. — Видно, крепко испугался Хуруд, — рассмеялся начальник саков, — раз уж направил гонца прямо ко мне, который находится под стражей, а не к начальнику войск в Нисе, который держит меня под почтительной стражей…

— Эх! Что нам до них? — Фарнук широко развел руками. — Главное, мы снова на воле.

— Рог все же возьми, — протянул Сурхан ритон соплеменнику. — Пригодится. Выпьешь из него за победу.

Фарнук благодарно кивнул и сунул рог за пазуху.

После долгого и нудного рассвета взошло наконец горячее солнце. Сурхан поклонился ему. После долгого и серого затишья в Мехридаткерте, будто пробившись сквозь тьму, заблистали один за другим лучи все новых ярких событий.

Едва ушел пустой караван, как в поле перед крепостью, неведомо откуда взявшись, закружились, взметая пыль, на косматых низкорослых лошадях не менее косматые всадники. Их было не менее трех сотен.

— Что за народ? — враждебно спросил Фарнук, разглядев скуластые желтые лица и усы — висячие, черные.

— Хунну, — усмехнулся Сурхан. — Мои друзья. Теперь и твои, не вороти от них нос, брат любезный! Я еще три месяца назад отправил к ним человека. На всякий случай. — Он значительно взглянул Фарнуку в глаза. — Стрелки отменные, не хуже тебя…

— Ну и ладно, — проворчал побелевший Фарнук с неприязнью человека, чьи предки потерпели немалый урон от этого племени в шубах мехом наружу. — Друзья так друзья. Тебе виднее! Одно скажу: похоже, они никогда от нас не отвяжутся. Нас ведь тоже когда-то парфяне позвали на помощь против грека, царя Антиоха Сидета, — я не совсем уж дурак, кое-что знаю, — и до сих пор не могут отделаться.

— Посмотрим! — сердито сказал Сурхан. — Сейчас у нас другие заботы. В любом случае хунну — свой, восточный народ. Эти в нас видят не отвратительных варваров, а людей, равных себе. И даже чуть выше. Потому что мы отесались малость в здешних книжных краях…

Он доверительно положил руку на плечо соратника:

— Не хмурься! Все к лучшему.

— Умом понимаю, — вздохнул Фарнук сокрушенно, — а сердце противится.

Сурхан потемнел, отвернулся, пробормотал потерянно:

— «Сердце, сердце». А у меня? Зачем мне все это? О боже! Кому я принадлежу? Разобраться — лишь самому себе. Но сердце… оно знаешь куда заведет, если не держать его в руках? Долг! Он важнее сердечных порывов…

— Да, умен ты, Сурхан! Слишком умен.

— Себе на беду, — усмехнулся Сурхан.

— Возьмешь на войну? — приласкалась к Сурхану девушка, что с утра возилась с его шевелюрой.

— Непременно! — зло крикнул Сурхан. — Двести повозок нагружу вами и ярким вашим тряпьем. Только и дел у меня будет там, как нежить вас…

Феризат с обидой заплакала. Зарыдали и другие, они беспокойно заметались в глубине помещения. Та, что звенела струнами, синеглазая гречанка, наотмашь ударила легкой арфой о резной опорный столб. Феризат укусила господина за ухо.

— Возьму! — вскричал со смехом Сурхан. — Всех возьму! Ах, мои иволги певучие…

И вправду, почему бы не взять? Уж здесь-то он может уступить велению сердца… Но взял он одну Феризат.

…Фортунат взглянул на солнце, провел ладонью по надгробной стеле. Камень теплый. Кончалась зима. Но солнце уже никогда не согреет той, что лежит здесь, внизу, под ногами.

Хоронили ее, должно быть, сразу, наутро после несостоявшейся свадьбы. Никаких изображений высечь на мраморе не успели: даже виноградных листьев, не говоря уже о портрете, о прялке с веретеном или корзине. Даже обычной печальной надписи, кто ставит памятник и кому.

Сверху — одно, на скорую руку, слово: «Дике», ниже — ряды корявых, поспешно выбитых строк…

Легионер сбросил плащ, положил на могилу пучок голубых мелких цветов, которые он нарвал у входа на кладбище, на солнцепеке, и сел на соседний холмик.

В бывшем доме стратега Аполлония — опять попойка. Вина много. Еды много. Веселились всю зиму.

В дальних сирийских селениях с высокими конусообразными крышами убогих каменных хижин захватили смуглых угрюмых девушек. Жутко смотреть, что с ними стало к весне! И с девушками, и с легионерами. Какой-то проныра — так он себя называл, — узкоглазый, толстый, завез в Зенодотию проклятое белое зелье, от которого человек дуреет, и научил солдат курить его.

И некому призвать их к порядку. Заглянет иногда начальник из Ихн или Карр, — того хуже. В тех городах, при местных жителях, добровольно признавших римскую власть, надо, хочешь не хочешь, вести себя относительно прилично. А тут все свои…

Стража на стенах и у ворот храпела в хмельной истоме. Ворота запирались только на ночь, днем всяк бродил, где хотел.

А парфяне — где же парфяне? Ну и война! Может, трибуны, вроде Петрония, просто выдумали этот неведомый грозный народ, чтобы разжечь в легионерах задор боевой? Красс где-то считает добычу. У него нет забот о военных учениях, о подготовке к походу…