И вдруг как обухом по голове: охранников старше сорока лет меняют, в том числе и Бакулина, даже крашеного, а на третьем скоро будет работать новая уборщица. Такого удара, двойного, неожиданного, Бакулин в жизни не получал. А жизнь у него была не сладкая. И даже не горькая. Иной раз и выпить бы с тоски, а хоть и спирта, да нельзя, нужно форс держать, никому вида не показывать. Умел это делать Федор Иванович. Никто в конторе не заметил, как тяжело переживал он неудачу, даже Петр Польский, чуткий к чужим бедам, удивился: «Такой облом, а с него как с гуся вода!» Нет, не как с гуся вода. Душой-то Бакулин не черствый был. Но если уж жизнь так распорядилась, если ему обгонять хотелось хотя бы тех, кого он не мог обогнать, если у него получалось это всегда, кто же виноват-то! Не сам же Бакулин, трудяга-человек, уставной человек, от устава и прочих предписаний свыше ни на шаг?! Не виноват он, не вините его. Потерпев полное поражение в конторе, Бакулин весь день сегодня на телефоне сидел, обзвонился, бедолага, выбирая удобную позицию для очередного обгона. И, похоже, выбрал-таки.

«Но как же устроиться в такие конторы уборщицей?!» – сокрушенно покачал головой Николай, вспомнив недобрым словом Григорича, наверняка знавшего все о новой уборщице, но промолчавшего.

Вообще-то Григорич тут был не причем. Он, как и все почти сотрудники конторы, за исключением первого этажа и частично второго, еще в МГИМО сорок лет назад, а затем и на разных курсах повышения квалификации, а также в мало откровенных разговорах наизусть зазубрил важнейшую для своей профессии формулу: «Если есть возможность что-то не говорить, не говори». А возможность такая есть у всех и всегда. Вот Григорич и промолчал, оставив охранника при своих: ты знаешь свое, я – свое, и нам хорошо, каждому по-своему. А, может быть, и не МГИМО тут виновато, а природная нерасположенность Григорича переходить в разговорах на личности.

В тот вечер и Сергей был не расположен к долгой беседе по душам, на которую рассчитывал Николай. Он по-прежнему тянул две работы, утром у него начиналась смена в банке, нужно выспаться. Двести граммов водки как раз кстати, но на разговоры времени у него не оставалось.

Уже в 22.00 Касьминов остался один в холле, конторы, если не считать спящего Сергея да двух кошек, устроивших на заднем дворе очередную, июньскую свадьбу. Он попытался скоротать время за кроссвордом, не получилось. Но когда совсем стемнело, охранник покемарил перед телевизором и заснул бездумным сном, впрочем, чутким по-армейски. В час ночи открыл глаза, посмотрел на камеры, все нормально. Подумал: «Хорошо, что сегодня строители не работают» – и опять провалился в сон, сидячи, голова – на груди. Второй раз очнулся точно по расписанию, в 2.30. Потянулся, тяжело поднялся со стула, напомнила о себе нога, заныла. Он сел, потер правую голень, а тут и Сергей появился с одеялом в руках.

– Болит? – спросил.

– Немного. Все нормален.

Они поменялись местами. На раскладушке в небольшой переговорной спалось лучше. И только в семь часов, когда разбудил его Сергей, он подумал, не радуясь ничему: «Хоть не уезжай отсюда. Здесь каждый день новость. Нужно ухо держать востро. Нужно дождаться строителей. Ну и времена пошли». Он умылся, позавтракал наскоро, вышел в холл. Сергей выглядел свежим, гладким, улыбающимся.

– Строители не проходили? – спросил Касьминов.

– Прошли. Повезло нам с тобой на эту смену.

– А Сергеич?

– Рано еще. Что ты волнуешься? Он же обещал взять твоего сына.

– Сейчас все обещают по сто раз в день. А потом, как целочки: «Ой, не могу. И рада бы, да не могу!» Ладно, подожду. Уборщицу новую видел? Как она?

– Баба как баба. Лет сорок пять. Может, меньше.

«Моей сорок один. Все равно не взяли бы. Что-нибудь да придумали бы», – подумал Николай со сложным чувством, в котором перемешались и гордость за свою жену, еще не сорокапятилетнюю, и недоумение, и даже чуточку злости, совсем немного, потому что злиться он вообще не любил. Вслух Касьминов сказал:

– Подожду, терять такой случай нельзя.

– Дело твое.

Сергеич, прораб какой-то строительной фирмы, подрядившейся отремонтировать помещения конторы два года назад, пришел на объект в девять сорок две. Касьминов поймал его в самом нужном месте, когда тот, грузный, выходил из заезжанной на московских и подмосковных дорогах «пятерки».

– Как пашет? – он пожал прорабу руку.

– Бегает потихоньку, – сказал осторожно Сергеич.

Осторожными были или становились все, кто в той или иной степени, в том или ином качестве закантачивали с конторой. К этому бывший майор уже привык. Но в голосе бородатого прораба он почувствовал еще одну нотку, слегка напугавшую его: что ты, мол, с утра пристаешь, липнешь, как муха, на прораба?

Касьминов неуклюже повел плечами и, неопытный в таких делах, напрямки спросил:

– Сергеич, ну как сына моего возьмешь, обещал, а?

Прораб уже отошел от машины, остановился у калитки, вздохнул, сморщился, почесал бороду, почти купеческую, стриженную недавно под трехнедельную, и медленно протянул:

– Два дня в неделю он учиться будет? По выходным будет работать? Дней двадцать в месяц наработает?

– Наработает, Сергеич, наработает!

– А летом больше?

– Больше, больше. Ему двадцать лет. Пахать да пахать.

– 250 долларов могу положить ему в месяц. Если работать будет, – сказал Сергеич и двинулся к калитке. – А там посмотрим.

– Так пусть завтра и выходит, а?

Вопрос нужно было решать незамедлительно, черт с ней, с электричкой, на вокзале пивка можно попить пару часов.

– Куда ты гонишь? Он же на днях диплом получил. С первого июля начал бы.

– Пусть работает, а?

– Ладно, к вечеру дело пойдет, поговорим. Ты сегодня на смене?

– Со смены. Тебя ждал. Но если надо, я до вечера подожду. Ему работать надо, понимаешь?

Сергеич опять почесал бороду и резанул по воздуху рукой:

– Пусть завтра приезжает к семи тридцати.

– Спасибо, Сергеич! – крепкой была рука у Касьминова, даже после аварии. Сергеич аж скривил лицо, хотя сам не из хлюпиков.

Счастливым человеком был в эти минуты Николай. Двести пятьдесят долларов в 2000 году – это даже не 400 долларов в 1996 году. Это же здорово!

Стараясь не бежать от радости, с гордым видом шел майор по холлу, отсчитал шесть ступенек перед лифтом, повернул налево, поднялся еще на пять ступенек и направился тем же гордым аллюром в комнату отдыха.

Хорошо закончилась смена. Душа радуется, сердце бьется бурно, ничего не боясь. Переоделся он, не торопясь, взял сумку и подался на Белорусский вокзал. Там, у какого-то ларька, взял крытый стограммовый стаканчик «Привета», бутылку «Жигулевского» и самый дешевый бутерброд. Спешить некуда. Целых два часа тридцать минут до электрички. А радость большая. Двести пятьдесят долларов на дороге не валяются. Сейчас охранники в конторе получают на круг меньше двухсот долларов. У него с пенсией едва-едва получается двести пятьдесят.

Пиво Николай не очень любил. Но на второй стаканчик «Привета» денег не хватало. Даже без бутерброда. А он без закуски вообще не любил пить, четко выполняя отцовский наказ.

Медленно, за три раза, мелкими глотками запивая водку самым дешевым в ларьке пивом, прикусывая бутербродом, посматривая по сторонам, растянув удовольствие на час, Николай опорожнил стаканчик и пиво и побрел на перрон. Была у него бесплатная газета «Метро» – на полтора часа чтива – и дешевенький кроссворд. В охране он полюбил это дело, кроссвордное.

Шел Касьминов на перрон и радовался. Вдруг кто-то положил ему руку на плечо сзади. Он оглянулся, блаженно улыбаясь. Перед ним стоял высокий милиционер с безразличным, не пойми какой национальности лицом. Ментовской национальности, скажет чуть позже Касьминов приблизительно на этом же самом месте.

– Ваши документы! – потребовал милиционер равнодушно.