– На стройку не пойду, мне обещали работу в Москве, – ответил он осторожно, как и всегда отвечал, будто бы о чем-то догадываясь, осторожный был он человек с детства.
– Смотри сам, – Куханов не любил много говорить, но все же добавил: – Пока место есть, предлагаю по старой памяти. А Москва не убежит. Ей бежать особо некуда, не на лыжне. Лето-осень поработаешь, объект сдадим старому русскому салаге, деньги получишь и в Москву поедешь. Столица нищету не любит.
Николай – они уже выходили из магазина – посмотрел на бывшего лыжника. Высокий, худой, тот со спины почти не изменился, а спину его быструю он хорошо запомнил. Казалось, дай Куханову зиму, снег, лыжи, лыжню, и помчится он по белой узкой «двухколейке», размашисто петляющей по лесам и полям Подмосковья, от старта до очередного победного финиша. Легок, как птица, был на лыжне Куханов. И зол, напорист, жаден до побед.
Однажды на каких-то мелких соревнованиях Касьминов зазевался, не обратил внимания на окрик сзади:
– Оп-па!
Второй раз Куханов крикнул ему, быстро приближаясь:
– Лыжню, медведь!
И тут только Николай спохватился, сошел с лыжни, пропустил вперед Куханова, который, пролетая мимо, слева, каким-то неуловимым движением, явно теряя в скорости и не жалея об этом, подался чуть вправо, плечом толкнул Касьминова, моментально обрел равновесие, мощно оттолкнулся двумя палками, и через несколько мгновений по сосновому бору разнеслось его очередное злое: «Оп-па!»
Для Николая то соревнование было сплошным бедствием. Бежал он неплохо, но после стычки с Кухановым что-то в душе его стряслось. Он не упал, получив сильный и неприятный удар по плечу, быстро перебрался на лыжню, деловито набрал скорость, повторяя про себя: «Медведи не падают! Не бойся, я и тебя еще достану на тягуне».
До пологого длинного подъема было еще километра полтора, через овражек, небольшой, но с характером – с какими-то постоянными снежными заносами. Здесь, сразу за лесом, перед взгорьем будто бы четыре месяца в году был февраль, накручивающий снежные спирали по склонам, разбрасывающий смелыми белыми мазками крупные объемные рисунки по круто вогнутому овражному полотну, чуть ли не ежедневно меняя холсты и картины на нем. Очень причудливый был художник.
Он и в этот раз нагромоздил по складкам оврага множество снежных завитушек, лыжня между ними петляла, круто бросалась вниз, успокаивалась было, чтобы вдруг повернуть то влево, то вправо и опять кинуться, словно в пропасть, вниз.
Николай бежал к оврагу, разгоняясь по злобе: «Сказал, на тягуне достану, значит, достану. Я на нем не таких делал!» – будоражил он себя, нервничал.
И достал бы, точно, если бы овраг не встал у него на пути. Небольшой овражек, даже по меркам дальнего Подмосковья небольшой. Но три раза заваливал он Николая! Три раза падал озленный лыжник, чуть было лыжи не сломал, совсем позору было бы, но уж лучше бы сломал, лучше бы сошел он с дистанции, чем так вот обложаться.
Весь в снегу, прямо-таки снежный человек, Коля-Йети, среднерусского коренастого покроя, выкарабкался он из оврага, еще злой, еще на что-то надеявшийся, уверенный в себе, кинулся догонять Куханова, посмотрел на пологое поле – далекое! – и обмяк духом и силой: оранжевый комбинезон его обидчика маячил на вершине длиннющего тягуна. А потом был позорный финиш. И грубые слова капитана – замкомандира части по спортивной работе, лентяя порядочного, но и столь же выпендрежного хохла:
– На лыжах-то бегают или катаются, а не валяются. Не на пляже. Пентюх. И где ты только первый разряд получил? Что у вас в училище за дистанции были?!
Николай промолчал. На лесной поляне было людно и пестро. К нему подбежала жена с термосом, отодвинула мужа от «спортсмена», сказала мягко:
– Попей чайку и не горюй! Я же с тобой.
Мелкими глотками он пил чай, крепкий, № 36, с лимоном и смотрел на упругую спину Куханова, который, судя по телодвижениям, рассказывал своим подружкам о том, как он ловко поддел на лыжне молодого офицера.
Они уже отошли от магазина на полкилометра, попивая баночное пиво.
– Ну будь здоров! – сказал Куханов угрюмо. – До субботы думай. В воскресенье мы другого возьмем.
– Будь здоров! – они пожали друг другу руки. Первый раз за все годы лыжного знакомства.
И первый раз они прямо посмотрели друг другу в глаза. Лицо у Куханова было суровым, обиженным, недовольным. Но уже в тот миг, когда их знакомство перерождалось из лыжного в нормальное, человеческое, Касьминов отметил для себя, что Куханов совсем не злой, не суровый… Что-то в улыбке бывшего лыжника иное, не то чтобы уж очень доброе, братское, но… не выпендрежное, что ли. И рукопожатие было крепким.
Николай с детства терпеть не мог мягкие рукопожатия, после того, как услышал от отца:
– Ты чего здоровкаешься, как барыня балеринная? Или не уважаешь дядьку своего?
Так отец встретил московского гостя в своем доме, на берегу Волги. Гость-то был важный – пятиклассник, двоюродный брат Кольки, почти отличник да в шахматы мастак играть, да с именем знатным и волжским Володя. Много лет с тех пор прошло. Володя, хоть и крупнее Николая был, хоть и при должности и при звании (полковником, начальником отдела кадров в Москве служит), а здороваться «как баба балеринная» так и не разучился или по-другому, по-мужски то есть, так и не научился. Или характер у него такой балеринный?
…Куханов отошел далеко, шаги по асфальту, деревенски старому, изношенному, уже не слышны были, а Николай все еще ощущал крепкую ладонь бывшего лыжника и вспоминал своего двоюродного брата, думал, вспарывая вторую банку пива: «Почему все так на свете происходит? Володя – отличный человек, и жена у него хозяйка неплохая, хотя моей не чета, и дочь веселая, умная, круглая отличница, симпатичная к тому же, а как-то не тянет к ним. Если бы не жена: „Поедем к Володе, может, поможет, брат все-таки“, – я бы ни за что на свете не обратился к нему за помощью. Сам бы догадался, что мне сейчас хреново, да помог бы по-родственному без всяких яких. Почему так? Куханов сам предлагает, а брат не мычит, не телится».
В тот день он вернулся домой через гараж. Жена ругалась. Но не очень. Потому что оба надеялись на Володю. У него были связи. В училище, в некоторых организациях. Он с генералами знаком, на дачах у них бывает. Он и Денису, старшему сыну, обещал помочь, и Николаю. В субботу нужно звонить в Москву.
«Крепко он мне в тот год помог, что и говорить!» – усмехнулся Николай, выходя из метро на Проспект Мира.
Город шумел почти по-дневному. Потоки легковушек накатывались с севера на трамвайные пути, притормаживали, а то и останавливались по приказу светофора, и, отталкиваясь от пружинящего металла рельс, мчались в центр, закачивая Москву газом, проблемами, великими делами.
В субботу они дозвонились до Володи. Говорил он так же, как и здоровался – спокойно, негромко, на одной вялой ноте. С работой до осени придется подождать. Все в отпусках. Но не волнуйся, что-нибудь придумаем. С сыном проблем нет. Подстрахуем. Но готовиться надо серьезно. Конкурс приличный. Сам понимаешь, училище – лучшее в России. Дома у нас все хорошо. Валентина рвется к телефону, хочет поговорить со Светланой. Всего доброго.
Николай передал трубку жене. Она говорила с супругой Володи по-бабьи долго. Ни о чем. И ни словом не обмолвилась о том, что уже заняла в долг под две зарплаты. Сильная у него Светлана. Очень сильная. Трубку положила, деньги отсчитала, кассиру передала, из почты вышла, платочек из сумки достала, оглянулась, убедилась, что поблизости никого нет, и задрожала в слезах, как сломанный движок: хочется завестись и разреветься от души, но нельзя, день большой, дома вокруг, знакомые, сослуживцы. Так и не завелась, не разревелась. Подрожала, повсхлипывала, глаза вытерла, зеркальце поднесла к лицу, ловко припудрила нос и: «Пошли, – говорит, – домой, утро вечера мудренее. Завтра нужно картошку прополоть».
