—

Близко овраг… Поторопись!

Оглянувшись, я увидел в его руках гранаты. Да, удивительно запоминаются подробности этих считанных секунд. Гранаты солдат держал на уровне груди, а вокруг вихрилась трава, и было в его облике, в плечистой фигуре, освещенной предзакатным солнцем, невозмутимое, деловитое спокойствие.

Будто в кино, этот кадр сменился другим: комиссар Зубков приподнялся из буркуна, махнул мне рукой, размазал на потном лице полоску пыли:

—

Уходи, Александр Ильич… Успеешь!

—

Не ранен?

—

Нет… но уходи!

—

Вот что: не мудри. Берись за луку и становись на стремя. До обрыва сотня метров — дотянем!

Трудно было комиссару, не имея опыта джигитовки, сунуть в стремя ногу, удержаться за луку седла, но теперь нам было не до образцов кавалерийского искусства. Послушный Воронок будто понимал, что нам все равно не расстаться, и пошел мягкой рысью, осторожно неся двоих.

Я спешился у самого обрыва. Пулеметная очередь просвистела над нами, как ветер. Комиссар сделал шаг и покатился по глинистому откосу. Умный конь отпрыгнул в сторону, пробежал вдоль оврага, отыскал понадежнее склон и легко сбежал на каменистое русло. Я задержался на кромке лишь на какие-то секунды. Где-то очень

близко дважды грянули гранаты. Надрывно взвыл танковый мотор. Снова залился длинной очередью пулемет.

Я понял: чубатый солдат сделал свое дело — он бросился с гранатами под танк.

Уже вечерело, и вражеские танкисты прекратили преследование. Кто-то из бойцов доложил, что один вражеский танк подбит.

—

Если они попытаются взять его на буксир, — сказал я солдату, — отличная минута, чтобы перебить этих псов! Передай бойцам: человек пять — ко мне.

Он козырнул — «Есть!» — и бросился вниз по оврагу. Комиссар отчаянно карабкался по крутизне откоса, ухватился за корень, приподнялся, выглянул в степь.

—

Нет, Александр Ильич, эти прохвосты осторожны. Они подобрали экипаж, а машину бросили. Вон как торопятся!

Мы выбрались из оврага и подошли к покинутому танку. Он был совершенно цел, и только оборванная гусеница валялась в сторонке, в бурьяне. А из-под машины высунулась и застыла темная, жилистая рука. На пальце блестело золотое колечко…

—

Гаврюша… — тихо произнес кто-то из солдат. — Так ты, сердечный, до батюшки Дона и не дошел!

Мы собрали в степи убитых товарищей и похоронили их на высотке. Солнце уже зашло, и в небе медленно гасли густые багровые отблески заката. За черной извилиной оврага, густо чадя, горел фашистский танк. Сняв фуражки, солдаты молча стояли у свежего холмика земли, и великое безмолвие степи было как клятва сердца, которой не нужно ни вздохов, ни слов.

А жизнь, безграничная, неумирающая, удивительная жизнь, оказывается, припасла нам и радости. Из ложбин, из буераков к нашей маленькой группе конников присоединилось шестеро, десять… двадцать кавалеристов! Это был уже отряд!

Я подсчитал наше оружие: пять автоматов, девять винтовок, четыре пистолета и два нагана, три гранаты. Подсчитал даже патроны: их оказалось около сотни. Что ж, все-таки мы не с голыми руками. Кончатся патроны — вытащим сабли, в случае встречи с разведкой противника мы ему еще покажем кузькину мать!

Право, с того часа нам везло. В Нововаславле войск противника не оказалось. И хотя в первом окраинном домике нам долго не открывали, но когда услышали русскую речь, с криками радости распахнули двери. Старик-хозяин, кряжистый донской казак, с рубленым шрамом от виска до подбородка, в длинной белой рубахе, босой, вскинул руки и крепко обнял на пороге бойца:

—

Сынки мои родные… Все вижу, не спрашиваю, сам воевал…

Он бросился к соседям, и окна домов сразу же засветились. Казачки несли нам хлеб, кувшины с молоком, тащили корзины яиц и вишен. А пятеро молодых казаков уже седлали коней; у них, у степняков, нашлись самодельные седла; наскоро прощались они с родными и спрашивали у бойцов оружие. Никто из них не просил, мол, возьмите с собой: они знали свое место в строю, и позже я ставил их в пример, этих лихих рубак и наездников. Мы смыли с себя степную пыль, покормили коней, подкрепились и за полночь двинулись в дальнейший путь в надежде встретиться с двумя другими нашими группами.

А на рассвете, когда вдали меж взгорками узкой стальной полоской блеснул и засветился Дон, наш разведчик, примчавшийся во весь опор, крикнул:

—

Впереди мотоколонна… Они принимают боевой порядок!

—

Есть танки?

—

Только машины. Они укрылись за высоткой.

Я оглянулся на степь: здесь простиралась гладкая, слегка всхолмленная равнина, выбитая скотом «толока», где ни укрыться, ни залечь.

Солнце уже выкатывалось из-за дальнего леса, и отсюда, с проселка, мне было видно, как, развернувшись цепью, без единого выстрела, явно рассчитывая на внезапность атаки, бежало, залегало, снова поднималось немногочисленное войско, стремясь охватить нас с флангов.

—

Отличная выучка, — где-то близко шепнул Зубков. — Вишь, как идут, черти!..

—

Мы принимаем бой, — сказал я комиссару. — Их не более полусотни.

И обернулся к отряду:

—

Внимание… Атака на левый фланг врага!

Блеснули сабли, вскинулись винтовки, — три десятка

конников грянули «ура!», и, уже пуская Воронка на полный полевой галоп, я с горечью подумал, что в такие атаки, почти без оружия, только с пистолетом в руке, мне еще никогда не доводилось ходить.

Но на левом фланге противника, с которым мы быстро сближались, произошло что-то непонятное. Солдаты вскакивали с земли, прыгали и размахивали руками. По-прежнему ни единого выстрела не раздалось из цепи. Нет, я не поверил своему слуху: оттуда, со стороны противника, несся ликующий крик. А потом я расслышал голос комиссара:

—

Наши!.. Ей-богу, наши!.. Отряд Борисова… Ну, счастье, Александр Ильич!

А конники и пехота уже смешались, и знакомые воины висли на стременах наших кавалеристов, смеялись, кричали, плакали от счастья, а мне в ту минуту невольно подумалось, что никогда еще такого завершения атаки не видывала эта донская степь.

Я спрыгнул с коня и сразу же очутился в могучих объятиях Борисова.

—

Ну, кто ожидал, товарищ комдив?! Атака… Последняя атака! Мы дорого решили отдать свою жизнь и каждый патрон берегли до сближения, чтобы без промаха… наверняка!

Другой, черный от пыли здоровяк, жадно схватил мои руки:

—

Ну, едят те мухи, чудеса! Штаб дивизии жив… Даже в полном порядке. Значит, жива дивизия, Александр Ильич!.. Всем чертям наперекор жива!

Это был полковник Барбин.

…Все переправы на Дону были уничтожены авиацией противника. Эскадрильи вражеских самолетов непрерывно висели над рекой. Одиночные бойцы переправлялись на бревнах, на бочках, на резиновых камерах, на кое-как связанных плотиках. Эти жалкие плотики непрерывно курсировали от берега к берегу, перевозя оружие и раненых, а на одном я заметил даже противотанковое орудие.

У противоположного берега несуразный паромчик перевернулся, но солдаты вытащили орудие на руках.

Южнее станицы Мигулинской нашим саперам все же удалось соорудить паромную переправу. Паром был невелик, лишь на одну машину, но наша колонна сразу же двинулась к переправе. Неизменный весельчак Барбин покрикивал на шоферов:

—

Не спеши, коза: все волки твои будут! Да не создавайте вы, братцы, толкучки на берегу — не будь тороплив, а будь расторопен!

Восемь наших машин с продовольствием и четырьмя десятками раненых бойцов успели достичь противоположного берега, когда неподалеку, на высотке, загромыхали танки врага. Вокруг парома закипела, забурлила вода, высокая волна плеснула под колеса машины. Шофер и два солдата бросились к берегу вплавь, а фашисты принялись поливать их из пулеметов. Эти трое ребят были отличные пловцы, и можно было поверить в их особое счастье — они, как говорится, вышли из воды сухими, без единой царапины, хотя над ними пронесся шквал пулеметного огня.