Время было за полдень, а в лесу стоял сумрак, и чем дальше в чащу, тем гуще кустарник и неприметней тропа.

Кратчайший путь к излучине Дона теперь помогла нам избрать единственная карта, которая сохранилась у Сергея Зубкова. Он берег ее как память: с нею в минувшем, 1941 году он выходил из окружения в Белоруссии. Старая карта как нельзя больше пригодилась. Дон был уже близко, но мы не знали, что и на этом небольшом отрезке пути нас ожидали новые опасности и невзгоды.

В глубине леса мы сделали передышку у ручья. Вода в нем была густая и красная. Мы пили эту густую, терпкую воду, и она запекалась на губах, как кровь.

Лес оборвался резко, и на опушке мы придержали коней. Впереди лежала пустынная степь, иссеченная балками, заиленными колдобинами, глинистыми оврагами. Вокруг только марево зноя над блеклыми травами, над бронзовыми хлебами — спокойный и мирный придонской пейзаж.

Был пятый час дня, и все мы очень устали: как-то не верилось, что еще сегодня мы подходили к Нехаевке, отбивались от «мессеров», провели бой с вражеской автоколонной, ускользнули из ловушки, которую готовил нам противник, бросив к Нехаевке танки.

Сверившись с картой, Зубков сказал:

—

Движемся, братцы, точно по маршруту. Сейчас мы в шести километрах от Западной Вейделевки. Если там нет противника — подкрепимся и вскоре будем на Дону.

Кто-то из офицеров заметил, что танковая колонна противника, возможно, двинулась в обход леса и, в таком случае, обязательно будет в Западной Вейделевке.

Я думал об отряде Борисова — где он сейчас? Где штабные группы Истомина и Рогачевского? На этот участок фронта немцы, по-видимому, бросили очень много мотопехоты, самолетов и танков; вот и теперь, едва мы выбрались на опушку, над нами на малой высоте пронесся «мессершмитт». Заметил ли он нас? Если заметил, конечно, сообщит танкистам. Ну что ж, в этой степи было достаточно оврагов, через которые танкам не пройти. Я кивнул товарищам:

—

Трогай…

Усталые кони заметно оживились в раздолье степи и поминутно тянулись к желтым соцветиям буркуна. Мы ехали не спеша, давая лошадям перехватить то пырея на кромках оврагов, то сладких стеблей буркуна, поили их у черных колдобин.

Есть особая прелесть в Донской степи, в цветущих, тронутых маревом просторах: с высоток на все четыре стороны открывается величественный край, как будто созданный для богатырей, для удали и силы. Этому привольному краю не впервые видеть грозные военные походы, бег конницы, пыльные вихри атак. Но кто из нас мог

подумать, что наши ратные пути пролягут в этих извечно русских, овеянных славой степях?

Комиссар ехал рядом со мной, он был задумчив и грустен. Пот черной струйкой стекал по его запыленной щеке, на губах запеклась ломкая корка. Вороной конь его прихрамывал, видимо, засек ногу, и Сергей Николаевич (он не был кавалеристом) неловко раскачивался в седле.

—

Так вот и кланяюсь все время степи, — сказал он с невеселой усмешкой. — Что, Александр Ильич, думаешь: остановимся на Дону?

—

Думаю, что дальше отходить нам некуда.

—

Значит, должно свершиться чудо: мы сдержим всю эту механизированную махину, отбросим ее и двинемся на запад?

—

Очевидно, где-то произойдет решающее сражение.

Он оживился:

—

Верно! Оно обязательно должно произойти. И это будет битва, какой еще не знала военная история: битва тысяч танков, орудий, пулеметов, самолетов, и в ней будут участвовать сотни тысяч людей.

—

Сейчас мы можем только гадать об этом, Сергей Николаевич. Сила страны — невообразимая силища — стиснута до отказа, как пружина. И когда она распрямится, будет изумлен весь мир.

Он встряхнул головой:

—

Я запомню твои слова. Уверен, так думают и многие солдаты. А те, которым не до анализа мировой обстановки, сердцем чуют, что близится желанный час. Чутье солдата — это, брат, замечательный барометр! Сколько мы отступали и сколько тяжких страданий перенесли, а солдат верит в победу, верит непоколебимо, как в то, что будет утро, а потом настанет день. Значит, сильна Советская власть — она в крови у народа, и нету сил, способных уничтожить ее или покорить.

А в группе солдат, ехавшей вслед за нами, шел разговор о том, что наболело, что каждый день поминали соленым словом и в боях, и на отдыхе, — шел разговор о втором фронте.

Пожилой солдат, чубатый и рыжеусый, говорил:

—

Я бы этому господину Черчиллю соли на хвост не сыпал, — кислоты ему, трепачу, плеснул бы! Эх, братцы, доведись мне с ним встретиться…

Кто-то приглушенно хохотнул и спросил деловито:

—

И что ты ему сказал бы?

—

Не торгуй, сказал бы, правдою — больше выгоды будет!

Молоденький бойкий солдатик заговорил запальчиво:

—

Ты к совести его, Гаврюша, не стучись: там, где у другого совесть, — у него хитрость. Да и американские дружки только похваляются, а хвастать — не косить, спина не болит. Ты кровью исходишь, чтобы общее дело боронить, а дружки-американцы банки с тушенкой подсчитывают. Наши им жизни, брат, нипочем, они еще за каждый кусок колбасы тройную плату потребуют!

—

Зато Черчилль их куда как хвалит…

—

В хваленой капусте много гнилых кочанов! Дело-то ведь ясное — за нашей спиной стакнулись: мол, пускай Иван кровью своей землю удобряет, а мы, толстосумы, урожай придем собирать. В общем-то, братцы, верно пословица говорит, что змея меняет шкуру — не меняет натуру.

Сергей Николаевич тихонько смеялся:

—

А наши ребята, пожалуй, могли бы написать американцам да англичанам крепкое письмецо! Право, если бы от меня зависело, я разрешил бы.

Увлеченные разговором, мы миновали голые, выжженные высотки, и впереди, в двух километрах, уже виднелись в зелени садов белые домики Западной Вейделевки. Почуяв жилье, лошади пошли живее, но где-то близко, словно под нами, под землей, вдруг зародился смутный, прерывистый гул…

Сначала я подумал: самолеты. Нет. Небо было чистое от края и до края, а гул нарастал все отчетливей. Привстав на стременах, я оглянулся: над склоном высотки, что была от нас метрах в двухстах, взлетели пыльные смерчи. Танки!

Я обернулся к отряду:

—

Врассыпную!.. Обойти Западную Вейделевку и держать направление на Нововаславль…

Три танка одновременно выметнулись из-за склона и, идя на предельных скоростях, сразу же открыли пулеметный огонь. Замысел танкистов был ясен каждому — подавить нас гусеницами и расстрелять из пулеметов. И они легко расправились бы с нашей малочисленной, почти безоружной группой, если бы… Теперь я подумал об этом, как о редкостном счастье, — если бы не такая — изрезанная оврагами — степь…

Команду повторять

не приходилось,

— конница рассыпалась по степи

во все стороны; мой

Воронок, чуя опасность, птицей

пронесся над

яругой,

перелетел

через кусты

терновника, промчался по зарослям бурьяна. Зубков

оказался несколько впереди меня,

но его

конь вдруг

ша

рахнулся в сторону, покачнулся и рухнул

наземь.

Комиссар

успел

спрыгнуть в

самую последнюю

секунду.

Воронок

промчался дальше, и я с трудом удержал

его

над обрывом оврага, черно распахнутым в зарослях трав.

«Возвратиться к Сергею Николаевичу… Успею ли?..» Ревя моторами, три танка метались по степи, и от ливня пуль, как от бурана, в воздухе вихрилась сбитая трава.

Я видел, как падали наши бойцы, как падали

и

пытались встать, и бились в последних конвульсиях

лоша

ди. Чубатый рыжеусый солдат, тот самый, что

недавно

вел беседу

о

втором фронте, встал из бурьяна, глядя на своего сраженного коня. Я успел ему крикнуть: