Уютно устроившись у огня, мы еще долго просидели вместе. Старшина коротко рассказал о своей жизни. Почти пятнадцать лет он проработал завхозом в детском садике при заводе «Серп и Молот».

– Бездетные мы с женой, потому всех детишек признавал я своими, а они меня звали «дедулей». Как немец подошел к Москве, сформировали из заводских свой батальон. В бой пошли с учебными винтовками. Наши почти все полегли у Бородинского поля, а я вот живой…

Приглядываясь к нашему собеседнику, слушая его неторопливую речь, я старался понять, кого же он напоминает мне? Долго мучиться не пришлось. Ну конечно же – вылитый лермонтовский Максим Максимыч. Тот же облик, такой же совестливый, доверчивый; не службист, но дело свое знает, может, получше иных высоких чинов. Всего-то знакомы какой-нибудь час, а уже ясно: будь все старшины такими, как он, насколько легче жилось бы солдатам. Я вытащил из вещмешка блокнот и стал записывать свои впечатления.

Дядя Кузя вдруг забеспокоился, взгляд сделался настороженным:

– Ты, брат, чего пишешь, или роман какой?

– Нет, я веду дневник. Знаете, столько событий, интересных людей, хочу и про нашу встречу записать.

Дядя Кузя заговорил тихо, но чуть ли не приказным тоном:

– Ты, брат, это брось! На войне не положено никакой писанины – хоть ты рядовой, хоть генерал. До большой беды довести может. Такие люди есть, что зорко глядят. – И добавил уже громким голосом: – Ты вот что, выбрось из головы свою затею, поначалу воевать научись, уж потом и записывай. Сию минуту брось сюда все бумажки да угли повороши.

Очень мне было жалко своих записей, но Юрка поддержал старого солдата:

– Послушай доброго совета, старшина знает, что говорит.

И полетели мои листочки в огонь. Зачем я согласился?! В одно мгновение погибла моя мечта вести фронтовой дневник.

Известно, память человеческая – вещь хрупкая. Позже я пожалел о содеянном. Но, как гласит древняя поговорка: что ни делается, все к лучшему, – и вскоре мне явилась мысль записывать советы фронтовиков, сразу вспомнился эпиграф к «Капитанской дочке»: «Береги честь смолоду», – решил, он и мне подойдет, ведь советы эти прежде всего нужны нам, молодым, еще неопытным. И стал я внимательнее вслушиваться в разговоры солдат, не ленился сразу записывать их афоризмы, и к концу войны у меня составился своеобразный «Свод правил поведения солдата». Ему будет посвящен отдельный рассказ.

Подоспел обед, и я пригласил дядю Кузю отведать моей первой фронтовой стряпни.

– Попробовать – попробую, – охотно согласился он, – спасибо за внимание.

Обед получился чудный! Вероятно потому, что в суп я положил рыбью голову – надо же, как удачно получилось, что она досталась именно на мою долю! Я черпал из котелка похлебку, вслушивался в безмятежный шум леса и испытал, как это ни смешно, какое-то необычайно нежное чувство к супу: вдруг вспомнилось, как кормили меня в детстве – «за маму, за папу, за бабушку, за дедушку» – и дитя покорно терпело «противный» суп. А нынешний суп – это не просто предмет моей поварской гордости, это нечто более значительное – серьезный шаг в самостоятельную жизнь. Напишу домой о своем первом фронтовом обеде!

Дядя Кузя похвалил мой суп, что еще более повысило мою высокую оценку собственного творения. Мы еще немного поговорили и расстались.

Я и представить не мог, как много значит встреча с этим удивительным человеком для всей моей дальнейшей фронтовой жизни. Чему только он не научил нас, молодых, – курсантов и новобранцев! И как лучше пользоваться штыком и саперной лопаткой, и как разжечь костер на сильном ветре или под дождем, как использовать рельеф местности, чтобы скорее и безопаснее добраться до противника. Его советы охватывали столь многое: от разумной упаковки вещмешка – до умного и умелого поведения в бою. Подробно и терпеливо он объяснял нам фронтовые премудрости – например, как можно спать на ходу, когда валишься с ног во время долгих ночных маршей: два солдата держат под руки и ведут третьего – спящего, чтобы он не наткнулся на препятствие или не свернул в канаву.

– Разумеется, надо заранее освободить его от оружия, – втолковывал дядя Кузя. – Затем меняетесь. Ничего мудреного: ноги идут, а ты себе спишь, голова отдыхает.

«Ничего мудреного»! Так почему же эти знания и опыт нам не преподали в училище?! Зато нас научили, как вести себя по уставу при встрече с начальством: сначала положено поприветствовать и только потом представиться. Смертельно важно! – на плацу да на кумачовой дорожке начальственного коридора.

Фронтовая жизнь быстро развела нас, и до конца войны я ничего не знал о старшине, даже погиб он или остался в живых. В конце сорок шестого – я только распрощался с армией – однажды в телефонной трубке раздался спокойный глуховатый голос, я сразу узнал его: дядя Кузя! Он разыскал меня и пригласил на семейный юбилей – серебряную свадьбу. Я поехал и испытал радость от встречи с удивительно мудрым и добрым человеком.

Где-то в конце 50-х годов позвонила его жена и сообщила печальную весть: муж внезапно скончался от инфаркта. Я поехал на похороны. Ехал я на электричке, до платформы «Серп и Молот», как и говорил дядя Кузя, и по пути только что не молился. Как я благодарен судьбе! Как же часто мне везло на добрых людей, и всегда они появлялись в самое нужное время, словно их посылала мне какая-то добрая волшебная сила. Вот и дядя Кузя… Сколько жизней спас этот человек своим душевным вниманием, добрыми советами!..

Собрались спать; завтра особый день – встреча с командирами и определение всех в строй. Внезапно к нам подошел невысокий белобрысый совсем юный солдатик – гимнастерка и брюки висели на нем, как на вешалке. Попросив разрешения, он подсел к затухающему костру и сразу заговорил:

– Вы вроде бы грамотные, в сапогах, а мы – обмоточники, как мой тятя на Первой мировой, потараторим маленько. Я сам мордвин, четыре класса кончил, телеги чинил в колхозе, уважали деревенские. Маврием зовут. Так вот, завтра, глядишь, разберут всех кого куда, расстанемся, и поведут убивать. Так вот: как мне поступать? Мы верующие, папаня и маманя за веру дважды на Севере побывали. Так вот, привезли нас на человекобойню – так тятя окрестил ЭТО, мол, как иначе ЭТО назвать? Так вот: как же так – стрелять в человека? Нам вера не позволяет.

Тут Юрка резко сказал:

– Немец – не человек, а фашист, убийца. Знаешь ты это, солдат? Чего его жалеть!

– Так-то говорят… А разве фашист не живое существо?

– Вот тебе на! Все мы станем стрелять в противника, а ты в воздух?

– Выходит так-то.

– Да тебя, живое существо, судить следует. Ты это понимаешь?

– Так-то…

– Что же ты думаешь?

– Себя бы прихлопнул. Опять же… вера не позволяет. – Казалось, еще минута, и он захлюпает.

Да держал ли этот солдат винтовку в руках? Может, и его перед фронтом на палках учили, мы уже слышали о таком от новобранцев. Зачем он обратился к нам? Захотел исповедаться? Посоветоваться, найти ответ на раздиравшие душу сомнения? Видно, страшно показалось говорить о таком с командиром, с товарищами. Впервые в жизни я встретил религиозного человека, мне даже жалко его стало, захотелось помочь – но как? Мы же, черт возьми, все в одной упряжке, для всех нас сегодня первый фронтовой день.

Юный солдатик сильно нервничал, искал необходимые слова, стараясь получше объяснить свои переживания, моляще глядел на нас:

– Так вот, как мне быть? Я на вас надежду положил. Тятя учил: «Приедешь на войну, Маврий, учуешь доброго человека – доверься ему: мол, так и так, – и проси совета».

– Вот-вот! – сказал Юрка, похлопав его по плечу. – Держи язык за зубами, солдат, – вот мой главный совет. Поступай как знаешь, не маленький, но запомни: попадешь к фашистам – они с тобой церемониться не станут, быстро прихлопнут, не сомневайся.

Неожиданно Маврий потянулся к Юркиной руке – ну и дела! Видно, хотел поцеловать, но Юрка вовремя отстранился и сделал вид, что ничего не заметил.