Все это я пишу уже в салоне. Каждый из попутчиков считает своим долгом подойти ко мне и спросить, упомянут ли он в книге и в каких именно выражениях. Особенно достает оперная певичка. Она наполовину испанского, наполовину голландского происхождения, по национальности — русская. Мечтает продиктовать мне свою биографию после того, как покинет сцену, а случится это примерно года через три. Прошлым вечером певицу испугали низкие потолки; опасаясь, как бы те не рухнули, она, по ее словам, даже не стала брать высокие ноты. Вчера с нами была еще француженка — настоящая заноза. Блеяла, как доярка. Может, она из «Опера Комик»? В общем, надоеда спросила, не буду ли я против сказать пару слов о весенней песенке, которую она только что исполнила. Почему бы и нет? Песенка называется «Primavera» note 79, и сочинили ее в шестнадцатом столетии. Суть, как мне любезно было растолковано, в том, что девушкам не следует слишком часто носить кувшин к колодцу.
Оттуда, где я сижу, хорошо видно Маннхайма. Он выглядит озабоченным. Уже несколько раз интересовался положением барометра. И сигареты у него кончились. Бар закрыли до половины четвертого, сегодня же воскресенье. Музыканты поджидают у дверей, пока те отворятся. Обещали не брать больше одного дармового напитка на нос. Маннхайм настаивает, чтобы я вышел и продолжил беседу. Утверждает, что я самый милый человек на этом судне. И еще говорит, я умный.
Кстати, скрипач только что спросил, хорошо ли я провел время. Я кивнул. И тут он спрашивает: «КОГДА?» Нет, ты понял, Маннхайм?
Надо бы сойти вниз пописать. Что толку торчать здесь. Селедки перекатываются внутри организма и встают поперек горла, за компанию с pommesrissol'es и нессельродским пудингом. К семи часам нам выдадут бланки — просьба заполнить пассажирам, сходящим на берег в Плимуте. (Специальное сообщение для Маннхайма: не заполняй бланки для приезжих! Дуй в Роттердам на эсминце и рапортуй о прибытии Ее Королевскому коридорному. О'Коннел, будьте начеку, ждите дальнейших указаний!)
Ходят слухи, дескать, Маннхайм собирается подать на меня в суд, если прочтет о себе хоть слово в будущей книге. Он также против любых фотографий своей персоны…
Мы тут с ним поболтали немного по душам. Маннхайм спросил, чем я всю дорогу занимался. «Сочинял книгу», — ответил я. «Это невозможно», — возражает он. Нужно было сперва спросить меня. Я же должен подсказать хорошее название, иначе все коту под хвост. И что ты хочешь написать? Ты же ничего не знаешь. И не получил моей консультации. Вечером познакомлю вас с доктором, он все расскажет. Эта книга тебя еще прославит. Но сначала я должен просмотреть готовые страницы. Дать кое-какие рекомендации. Предлагаю выгодное сотрудничество. Девяносто девять процентов — мне, остаток честно делим поровну. Но тебе придется работать быстрее, ведь уже скоро Плимут. Погоди-ка… Я знаю, что делать… Вышли свои записи телеграфом. Письмом нельзя — опоздаем. Принеси мне страницы, я сам их перешлю. Полагаю, ты намерен прилично на этом подзаработать, а? Сочинять для удовольствия — чушь, пустая трата времени. Лучше уж порвать листы. Кроме того, без моих советов тебя нипочем не осенит вдохновение. Только со мной каждый вложенный доллар превратится в сотню центов. А сейчас раздобудь мне, пожалуйста, яблоко и сигареты. Марка «Пират». Что-то я разволновался… Ее Величество ждет… Почему не записываешь?»
За ужином интересуюсь у герра Шпека, сколько он решил оставить официанту в качестве чаевых. Ответ следует незамедлительно: полтора доллара. Ладно, а коридорному? Доллар и четвертак. Плохой был коридорный, дважды забывал внести имя герра Шпека в список на душ. А как насчет дежурного по туалету? Тридцать пять центов. Он и пальцем для нас не пошевелил. Подумаешь, подавал полотенца. Я заикаюсь о поручнях писсуаров. Герр Шпек презрительно фыркает. Как будто бы он не смог бы отлить, если бы те не блестели. Нет уш, са это толшен платить сама компания!
Зеландец, что сидит по левую руку от меня, едет навестить троих своих братьев; каждый из них живет в другой части страны и нарочно берет выходной ради семейной встречи, поэтому гость решил выплатить им компенсацию в размере однодневной зарплаты по действующим расценкам. По его мнению, это будет справедливо.
На корабле царит оживление, ведь впереди показался клочок суши. Лично мне начхать: это всего лишь Англия. Видали мы земли и получше.
Маннхайм не строит определенных планов на будущее. Единственное, чего он желает, — прогрессировать в своем безумии, дабы навсегда обеспечить себе крышу над головой и бесплатную трехразовую кормежку.
Только что морская чайка уронила каплю «птичьего клея» на жакет одной пассажирки, урожденной литовки с тремя горластыми карапузами. Дама намерена в судебном порядке потребовать у судоходной компании новый жакет: а как же, она знает свои права!
Опять поболтали с Маннхаймом.
— Какую часть Англии мы проплываем?
— Южную. — Он хитро улыбается, затем прибавляет: — Скажи-ка, мы ведь недалеко от Острова Духаnote 80?
— Полагаю, так.
— И Острова Человекаnote 81? — Да.
— А где же Тупой Человек? Ха-ха!
Прошу его дать мне свой будущий адрес в Голландии.
— Еще чего! — возмущается собеседник.
— Тогда как же с тобой связаться?
— Не беспокойся! — взвизгивает он. — За полторы минуты я разыщу кого угодно! Хоть из-под земли! Пошли сам себе конверт с маркой и несколькими каплями пота. Остальное — мое дело. — Снова коварная улыбка. — А вообще-то, что бы ты там ни сочинил, уже слишком поздно. Только я вправе писать свежие истории для газет. У меня особый патент.
Попутчик швыряет мне сигаретную пачку, набитую апельсиновой кожурой.
— Для чаек! — восклицает он. — Птички летят на родину вместе с мадам Шуман-Хайнкnote 82. На очистки от апельсинов пошлину еще не придумали. Скоро мы избавимся от вас, безумные людишки. На берег я схожу последним. Увидишь, на пирсе будет ждать личный экипаж. У меня назначена встреча с Ее Величеством… Промеж собой мы кличем ее «баклажанчик». Та еще сумасбродка, поверь на слово. Хотя бумаги всегда в порядке. Обычно она путешествует первым классом, разве что погода слишком жаркая.
У перил стоит служитель из Кентукки в окружении своих учеников и торжественно указывает им на землю, как будто бы те сами не видят. Сейчас он рассуждает о свойствах почвы. Скоро пойдет речь о более знакомых вещах: нефах, апсидах, соборах… Попадаются настолько широкие приделы, где тридцать монахов проходят разом, не задевая друг дружку. Бывают, конечно, и поуже.
Мимо проплывает большое судно. Пассажиры теснятся у перил: всем интересно прочесть, как оно называется.
Ага, это «Оливковый берег», корабль под парусами, на которые нашиты яркие лоскуты. Профессор Уэнт успел сделать моментальный снимок. Кстати, вот кто за всю дорогу не заговорил ни с единой душой. Любопытно, дотерпит ли он до конца. По всей видимости, да, на то он и профессор.
Подходила оперная певичка, хотела сообщить мне о четырехмачтовой шхуне. Поздно, леди, эта новость уже записана!
И вот мы стремительно приближаемся к Плимуту. Тут я должен добавить несколько слов специально для покидающего нас в порту мистера Шварца: если его брат вознамерится самовольно выпустить данную книгу, пускай хотя бы поставит мое имя на обложке и не берет в иллюстраторы сексуально озабоченных придурков! Страсть как не хочется войти в историю, даже в пиратском издании, как «порнографический» автор. Ясно, Шварц?
Теперь — официальный меморандум для Джеймса Лафлина Четвертого… Уважаемый Лафлин, прошу Вас проследить, чтобы данное послание отпечатали на красивой веленевой бумаге… Не более пятидесяти копий, пронумерованных и лично подписанных автором. Половину авторского гонорара с каждого проданного экземпляра (извините за нечаянную рифму) просьба передать господину Маннхайму. Скажите, пусть потратит деньги на сигареты марки «Пират». Если можно, украсьте переплет шелковым шнуром, как на танцевальной программке. Приложение и список опечаток последуют позже, по прибытии в Булонь.
