Спустя несколько дней после прощания Казарского с супругами Фаренниковыми к ним в четверг под утро прискакал верховой с известием, что Александр Иванович умирает. Загнав лошадей, Фаренниковы прибыли в Николаев и нашли Казарского уже в агонии. Умирая, он успел прошептать им всего лишь одну фразу: «Мерзавцы, меня отравили!»
Через полчаса в страшных муках он скончался. Уже к вечеру, как отмечает Фаренникова, «голова, лицо распухли до невозможности, почернели, как уголь, руки распухли, почернели аксельбанты, эполеты, все почернело… когда стали класть в гроб, все волосы упали на подушку».
Анализ обстоятельств смерти А.И. Казарского, внешних изменений после его кончины дает веское основание полагать, что командир «Меркурия» был отравлен наиболее известным в то время ядом – мышьяком. При этом доза, которую дали Казарскому, была настолько чудовищна, что ее хватило бы на нескольких человек.
Избрав для осуществления своей подлой цели мышьяк, убийцы могли рассчитывать прежде всего на то, что криминалистики как науки тогда еще не было и в помине. Сам факт отравления мышьяком врачи научились выявлять несколько позднее – в 60-х годах XIX века, когда стала известна реакция так называемого мышьякового зеркала. Но к тому времени о загадочной смерти Казарского уже забыли…
Заканчивая разговор о мышьяке, уместно вспомнить, что он имеет одну существенную особенность – этот яд можно выявить в останках и спустя столетия. Так, например, сравнительно недавно был научно установлен факт отравления мышьяком Наполеона (по накоплениям этого яда в волосах умершего)…
Супруги Фаренниковы, не покинув сразу город, попытались восстановить события последних дней жизни Казарского. Они установили, что, прибыв в Николаев, Александр Иванович за неимением гостиницы снял комнату у некоей немки. У нее и столовался, причем, обедая, как правило, просил ее саму вначале испробовать приготовленную пищу. «Делая по приезде визиты кому следует, – пишет Фаренникова, – Казарский нигде ничего не ел и не пил, но в одном генеральском доме дочь хозяина поднесла ему чашку кофе…» Посчитав, видимо, неудобным отказать молодой девушке, Казарский выпил кофе. Спустя несколько минут он почувствовал себя очень плохо. Сразу же поняв, в чем дело, он поспешил домой и вызвал врача, у которого попросил противоядия. Мучимый страшными болями, кричал: «Доктор, спасайте, я отравлен!» Однако врач, скорее всего тоже вовлеченный в заговор, никакого противоядия не дал, а посадил Казарского в горячую ванну. Из ванны его вынули уже полумертвым. Остальное известно…
Реакцию властей на столь внезапную и подозрительную смерть столичного ревизора Фаренникова описывает следующим образом: «Были доносы, что Казарского отравили, через полгода прибыла в Николаев следственная комиссия, отрыли труп, вынули внутренности и забрали их в Санкт-Петербург. На этом все и кончилось». Удивляться здесь не приходится. Ведь даже если предположить, что члены комиссии, прибывшие для расследования этой загадочной смерти, не были подкуплены, криминалистика того времени была еще слишком слаба, чтобы устанавливать причину смерти спустя месяцы…»
Вскоре после гибели национального героя один из богатейших людей Николаева, купец первой гильдии Василий Коренев, написал письмо на имя императора, где говорил о том, что Казарского просто отравили. И вот что странно: царь после какого-то совершенно невнятного расследования, проведенного кое-как, написал: «Николаевского 1-й гильдии купца Василия Коренева за упомянутый выше неуместный донос опубликовать от Сената, с строгим подтверждением удерживаться впредь от подобных действий». Это было исполнено указом Сената от 22 марта 1834 года. То есть, как пишет В. Иванов, Кореневу приказали на уровне Сената держать язык за зубами.
Однако Николай Первый все-таки поручил шефу жандармов, Александру Христофоровичу Бенкендорфу, провести расследование по факту смерти Казарского. 8 октября 1833 года Бенкендорф передал императору записку, где значилось следующее: «Дядя Казарского Моцкевич, умирая, оставил ему шкатулку с 70 тыс. рублей, которая при смерти разграблена при большом участии николаевского полицмейстера Автомонова. Назначено следствие, и Казарский неоднократно говорил, что постарается непременно открыть виновных.
Автомонов был в связи с женой капитан-командора Михайловой, женщиной распутной и предприимчивого характера; у нее главной приятельницей была некая Роза Ивановна, состоявшая в коротких отношениях с женой одного аптекаря. Казарский после обеда у Михайловой, выпивши чашку кофе, почувствовал в себе действие яда и обратился к штаб-лекарю Петрушевскому, который объяснил, что Казарский беспрестанно плевал и оттого образовались на полу черные пятна, которые три раза были смываемы, но остались черными…»
Поверх докладной Бенкендорфа император наложил размашистую резолюцию: «Меншикову. Поручаю вам лично, но возлагаю на вашу совесть открыть лично истину по прибытии в Николаев. Слишком ужасно. Николай».
Даже царь тогда спасовал перед своим воровским чиновничеством. Хотя будь на его месте Иосиф Сталин, он бы раскрутил дело и уничтожил виновных, устроив показательный процесс в духе 1937-го и вырвав бы все преступное сообщество с корнем. А вот ни Николай Первый, ни Бенкендорф на такое не решились. Видимо, нити дела вели слишком высоко: вряд ли чиновникам в Николаеве и Одессе позволили так жировать без подельников в самой столице.
А ведь тот же Бенкендорф не робкого десятка человек-то был. И вояка храбрый, и потом – глава Третьего отделения собственной Его Императорского величества канцелярии. То есть жандармерии, созданной для борьбы не столько с революционерами, сколько с коррупцией, принявшей в России размеры бедствия. Дмитрий Олейников, создавая монографию «Бенкендорф» («Молодая гвардия», 2009 г.), пользовался сборником «Отчеты III отделения». И он написал: «Со временем Бенкендорфу стало понятно, что создать идеальную «когорту добромыслящих» не удалось и что на своем посту он нажил несметное число недоброжелателей. Враждебность шла не только – и не столько – из политических сфер, сколько из кругов ловко устроившихся лихоимцев и властолюбцев, не стеснявшихся пользоваться политической фразеологией. Именно им сильно доставалось от высшей полиции, именно их называли в ежегодных «всеподданнейших отчетах» Третьего отделения главной «язвой, поедающей благоденствие нашего Отечества». Когда Бенкендорф в докладах Николаю говорил о сословии, «наиболее развращенном морально», он имел в виду бюрократию, чиновников, среди которых «редко встречаются порядочные люди». Его возмущало именно то, что «к несчастью, они-то и правят, и не только отдельные, наиболее крупные из них, но, в сущности, все, так как им… известны все тонкости бюрократической системы». Это они «боятся введения правосудия, точных законов и искоренения хищений; они ненавидят тех, кто преследует взяточничество, и бегут их, как сова солнца. Они систематически порицают все мероприятия правительства и образуют собой кадры недовольных». Внутреннюю войну с чиновничеством ни Бенкендорфу, ни императору Николаю выиграть не удалось…»
* * *
Таким образом, в данном случае банда коррупционеров и казнокрадов нагло, почти в открытую, уничтожила национального героя, пытавшегося покончить с грабежом России и русского народа. Уничтожила Казарского – и осталась фактически безнаказанной. Человек высшей расы был убит существами расы низшей: сообществом хапуг, готовых превратить Россию в дерьмо и руины, только бы при этом лично воровать, воровать и воровать. В несчастной России первой половины XIX века коррупция настолько пропитала общество, что превратилась в основу государственного строя.
Расплата, в сущности, ждать себя не заставила. Мы знаем, как трагически затем складывается русская судьба. Сначала – позорное поражение в Крымской войне 1853–1856 годов, когда мы столкнулись с развитой технически и промышленно Европой. Оказалось, что наше оружие – хлам устаревший, а снабжение армии парализовано чудовищным воровством чиновников. Поражение в Крымской войне вызвало капиталистические реформы, но они принесли новый виток воровства и коррупции. Наконец, продажность и алчность элиты довели Россию до Первой мировой, в ходе которой понеслась такая вакханалия казнокрадства и афер, что все вылилось в Февральскую революцию 1917 года. А уж Октябрь стал логичным продолжением Февраля…
